Повесть о вере и суете

18. Жизнь — это не необходимость, а роскошь

Кричал я недолго.

Дежурный врач, который выглядел, как еврей из непросохшего асбеста, сообщил мне, что медсестра, услышав мой крик, ворвалась в палату и растолкала меня, ибо ей показалось, будто мне снился кошмар. Потом сестра припала к моей груди, но отпрянула, поскольку, во-первых, не выносит запаха коньяка, а во-вторых, ей послышался всплеск упавшего в живот сердца.

Растерявшись при виде счастливой улыбки на лице умиравшего пациента, она вызвала врача.

Обнюхав меня, этот врач с фамилией Аскинази уставился неверящим взглядом в осциллограф в моём изголовье, но, освоившись с увиденным, изрёк, будто в книге по занимательной кардиологии описан аналогичный случай. В какой-то недоразвитой стране, где хирурги умели оперировать только на периферийных участках туловища, некий пациент умирал от инфаркта миокарда. Если бы экономика в той стране находилась на уровне мировых стандартов, пациенту сразу вспороли бы грудь. Вместо этого врачи дали ему пилюли, и больной начал быстро умирать. Запаниковав, он хлопнул флакон медицинского спирта — и, чудо, не только не умер, а стал бесцеремонно весёлым.

— Единственное чего не понять, — добавил Аскинази, — где ты тут раздобыл коньяк?

— Это не коньяк, — заверил я его, — а арманьяк.

— Арм-о-ньяк? — переспросил он. — Армянский коньяк?

— Дороже.

— Из Франции?

— Из фляжки.

Аскинази сперва не поверил мне, а потом рассмеялся:

— А я пью только дешёвое вино. Потому что дорогое дорого.

— Всё в жизни дорого, — рассудил я. — А сама жизнь ещё дороже. Потому что жизнь — я тут подумал — это не необходимость, а роскошь.

— У меня на роскошное денег нету.

— Это всегда так, — ещё раз рассудил я. — Если тратить только на необходимое, на настоящее не остаётся. Дело вкуса. Никто точно не знает что лучше — необходимое или настоящее. Известно только, что — если всегда гоняться за необходимым — помрёшь не познав настоящего…

— Я хочу того же! — растерянно ответил после паузы Аскинази к удивлению дежурной сестры, которая и без того уже ничего не понимала.

— У меня выпить не осталось, — признался я.

— Я не о выпить, я о твоём состоянии. Ты, оказывается, весёлый человек: жалко, если бы помер!

— Хотите анекдот? — согласился я.

— Про что? — согласился и он.

— Подходит, значит, мудачок к бармену, а тот спрашивает: Вам, мудачок, чего прикажете плеснуть — коньячку, виски, водочки, рома, джина, чего? — и кивает в сторону бутылок. А мудачок стал глазеть не на бутылки, а на людей. И кивает, значит, на самого бухого, который лыка не вяжет: я хочу того же!

— И всё-таки роскошное вредно, — попробовал Аскинази после паузы. — Особенно, если становится привычкой…

— Может быть, вы правы. А может, и нет. Существование тоже вредная привычка. Чем больше живёшь, тем выше шанс умереть…

Аскинази улыбнулся неуверенно, поскольку не разгадал моего к нему отношения — и опять был прав: отношения к нему у меня не было. Я был занят другим — переживанием неожиданной лёгкости и готовности жить дальше как бы дорого и вредно это не было.

— Почему ты кричал? — заключил он серьёзным голосом.

— Приснилось, что рожал, — сознался я. — Хотя в своё время отказался даже присутствовать при рождении дочери.

— А при зачатии присутствовал?

— В трезвом состоянии! — соврал я.

— Мог бы и выпить: особый случай! — разрешил он и умолк на пару минут, в течение которых, как мне почудилось, он размышлял.

19. Истинного лица у человека не бывает

Я попытался сделать то же самое.

Оттолкнулся от известного: Слова даны чтобы скрывать истинные мысли. Я даже верил раньше, что если бы люди говорили всё как есть, не было бы диалогов. Это неправильно, сказал я себе сейчас; или не всегда правильно. Правильнее другое: слова есть самое надёжное изо всех средств, с помощью которых человек отказывается воспринимать жизнь такою, какая она есть.

Я бы додумался, может быть, ещё до чего-нибудь, но Аскинази, наконец, вскинулся и заговорил голосом, каким сообщают заключительную мысль:

— Истинного лица у человека не бывает, и каждый есть то, кем он притворяется. Поэтому ты больным и не был. Ты здоровый, и всё, что я прочёл про тебя в твоей истории болезни, неправда!

— Всё, что вы прочли, правда, — огорчил я себя. — Но я ещё и другой человек: есть старый, который больной, но есть и новый, который здоровый.

— Я и вижу: ты очень неумирающий.

— Это просто — не умирать. Даже если время приспичило. Для этого надо стать другим человеком.

— Я, кстати, тоже думал в детстве над этим, — подобрел он. — Мечтал стать врачом, у которого не умрёт ни один больной. А потом понял, что дело не во мне, а в больном. В его способности становиться другим. Здоровым…

— И что? — не поверил я, ибо нечто подобное пришло в голову мне самому, а я не хотел походить на Аскинази. — Я вот часто думаю: если смущает приставучая мысль или хреновое настроение, надо поискать другую голову и приделать её к своему телу. А если болит не голова, — сбежать в другое тело.

— Да, то же самое! Это называется стать другим человеком. Что, правда, труднее, чем просто не умирать.

— Нет, это легче, — заартачился я. — Это даже легко: полезьте в левый карман брюк правою рукой — и почувствуете, будто прикоснулись к другому человеку.

— Тебе главное посмеяться, а я тоже часто думаю вот о чём: если мой мозг пересадить, скажем, тебе, — кем, спрашивается, ты будешь? Собою или мной? — задумался Аскинази.

— Я на это не пойду! — всколыхнулся я.

Аскинази меня не слушал:

— Ведь человек — это что? Это мозг на службе органов… Или, например: известно ведь, что люди могут жить без одной половины мозга…

— И живут лучше! — вставил я.

— Вот какой вопрос, — продолжал он не слушать. — Говорят же: спасли, дескать, человека. Пересадили орган и спасли! Что это значит — спасти человека?

Отвечать не имело смысла.

— Это значит, — продолжил Аскинази, — что из операционной комнаты вышел тот же человек, который туда зашёл. Правда?

— У вас, доктор, оказывается, есть ответы!