Повесть об одном эскадроне

— Видите ли, уважаемый Николай Александрович, — заговорил капитан, как только официант принес водку, — я внимательно ознакомился с историей вашей племянницы. Должен сказать, что факты пренеприятные. Лично я ни на минуту не сомневаюсь, что все ее поступки объясняются девичьим легкомыслием и романтическими настроениями. Но… ведь я не один буду решать ее судьбу. Насколько я понял, вы намеревались предложить мне определенную благодарность?

Краснинский чуть наклонил голову.

— А другим? Неужели вы думаете, что я смогу убедить моих коллег, что черное есть белое и наоборот?

— Так что делать? — в отчаянии спросил Краснинский.

— Видите ли, я успел искренне привязаться к вашей племяннице. Она так скрашивает своим присутствием мой дом — ведь контрразведка стала моим домом, настоящий давно сожгли любезные мужички. И теперь я не уверен, смогу ли перенести разлуку с ней…

Слова капитана озадачили Краснинского. Он понимал, что одними намеками на то, что Наташа — наследница всего имения, тут не отделаешься. А выделять приданое взбалмошной девчонке он вовсе не собирался. Но такому попробуй откажи. Его и в дивизии побаиваются, это не Покатилов, с которым можно было вести игру без малейшего опасения…

Пока в голове Краснинского проносились эти мысли, с лица его не сходила открытая улыбка человека, восхищающегося своим собеседником.

— А Наташа? Как она относится к вам?

— Вот тут-то, любезный Николай Александрович, вам и ее матери придется, так сказать, применить родительскую власть. Дело в том, что Наташа изволила назвать меня шантажистом. Но, помилуйте, разве я шантажирую? Я даю ей свое имя.

— О да, — поспешно согласился Краснинский, хотя в душе был согласен с племянницей.

— Теперь о деле.

Краснинский насторожился — капитан забирал слишком круто. Может быть, еще не поздно бросить эту непутевую девчонку и вернуться в имение и потом, как бы под тяжестью новых, неопровержимых улик — а улики он найти сумеет, — написать покаянное письмо, в котором признать свою слепоту и отречься от племянницы?

— …о приданом Натальи Алексеевны, — дошел наконец до слуха Краснинского вкрадчивый голос капитана. — Нет, нет, не о размерах его — я вполне доверяю вашей родственной любви и заботе о девушке, — а о формах, в которых бы мне хотелось его видеть.

— Получить… — уточнил Краснинский.

— Можно и так. Но, прежде чем говорить о формах, я хочу сделать маленький экскурс в область политики.

— Помилуйте…

— Сейчас все объясню. Видите ли, — капитан пригнулся к Краснинскому и заговорил вполголоса, — мы проиграли. Наше дело потеряно. Я ненавижу красных, я бы вешал их без разбора, но ненависть не застилает мне глаза и не мешает трезво оценивать события. А они таковы, что хоть стреляйся — если нет, конечно, возможности уехать за границу.

— Что вы говорите? Разгар наступления…

— Э, дорогой мой, я осведомлен гораздо лучше многих генералов, и я… Да что там. Резервов нет. Людей нет. Армия разлагается. Наступление скоро захлебнется. Через месяц, через полгода, пусть через год-но нас ждет судьба Вандеи. О, как я хотел бы, чтобы все это были напрасные страхи. Невозможно… Поэтому — лучше за границу. Для этого нужны деньги. Пока ещё продолжаются наши успехи — деньги можно достать. Именно поэтому я говорил о формах, в которых хотел бы видеть приданое. Деньги! Я могу свести вас с обезумевшим от спекуляции купчиной, который сейчас, пока мы еще бредим первопрестольной и въездом на белом коне, даст валюту. Он даст настоящую цену…

Капитан еще что-то говорил о спекулянтах, с которыми они не имеют сил бороться, так как за спиной каждого оказывается высокий покровитель, но Краснинский его не слушал. На его лице так и застыла вежливая гримаса улыбки. А в голове прыгали разрозненные обрывочные мысли.

Нет, разговор с капитаном оказался горазда полезнее, чем он мог предположить. За подобную откровенность можно заплатить… Только нужно ли? Ну, часть, малую толику… Для начала… А там, в Париже — под словом заграница он понимал только Париж, — там, в свободной демократической стране, капитан не дотянется до него…

Тем временем фон Вирен взвинтил себя и кричал, глядя водянистыми глазами поверх головы собеседника:

— Только так! Я… я не позволю! Не допущу — грабить Наталью Алексеевну!

Краснинский осторожно положил свою большую белую прохладную руку на судорожно сжатый кулак капитана.

— Не говорите так громко, на нас обращают внимание. Скажите, вы совершенно уверены в том, что… — помещик замялся.

— Нам не на что надеяться? Уверен. Честное слово благородного человека. Говорите, согласны?

— Нужно подумать.

— Да что думать? Вы уедете в Париж. С Наташей. С деньгами своими и нашими. Как только мой долг позволит мне, я присоединяюсь к вам. Светлая, спокойная жизнь… В России никогда не было и не будет порядка, к черту… Ну, говорите…

— Я подумаю. А помощь Антанты?

— Ерунда. У них самих забот по горло. Вы что, английских газет не читаете?

— Как трудно, наверное, воевать, ни во что не веря, — задумчиво произнес Краснинский.

— Гадко-с. Вот я — убиваю, расстреливаю, меня боятся, а сам я не верю, нет, не верю… Ведь я университет кончил, на Татьянин день на Моховую, как в собор, причащаться ходил. В сердце торжественно, чисто, и мысли возвышенные, и хочется всех осчастливить, особливо нашего святого российского терпеливейшего мужичка. Впрочем, вы это сами испытали… Безумие… Слепцы! Прокраснобайствовали Россию, слезы лили, спорили о русской неразгаданной душе и ее величии, умилялись. Не слезы лить, не рубашку отдавать, не умиляться — пороть, всех поголовно пороть! А? — И капитан дико посмотрел на Краснинского.

…Всю ночь шел дождь, и под его монотонный шум Краснинского преследовали кошмарами страшные предсказания капитана, чудился его безумный взгляд, дрожащие руки. Только на рассвете Краснинский немного успокоился, решив завтра же начать переговоры о продаже имения.

Глава пятнадцатая

Прошел дождь, и не мощеная улица на окраине городка напоминала растянутую до бесконечности лужу с редкими островками скользких глинистых бугорков. Копыта лошадей поднимали коричневые фонтаны грязи, она все гуще облепляла и коней и всадников. Привыкшие ко всему солдаты не обращали на нее внимания, а офицеры с грустью поглядывали на перемазанные до неузнаваемости сапоги, галифе и полы шинелей.