Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]

— Можем, — согласился Коля.

…Конвойный усадил бухгалтера на стул и вышел.

— Я старый, больной человек, — горько сказал Ровский. — Я целиком и полностью в вашей власти, — это я понимаю. Но вы тоже должны понять — я ни при чем! Имейте хотя бы сочувствие к моему горю!

— Значит, эксперимент с деньгами и с чемоданом ничего не доказывает? — спокойно спросила Маруська.

— А что он, по-вашему, может доказать? — удивился Ровский. — Простое совпадение, вот и все. Ну, влезли все деньги. Так вы суд еще не убедите, что деньги взял я. Кто видел?

— А это? — Маруська положила на стол фотографию из альбома.

Ровский водрузил очки на нос и долго изучал фотографию. Потом снял очки, аккуратно сложил их в футляр и попросил:

— Велите принести папирос. Свои искурил, а носить передачи некому. Я «Звезду» курю, скажите там.

Пока милиционер ходил за папиросами, Ровский задумчиво барабанил пальцами по столу. Получалось нечто вроде марша.

— Вы не помните, — оживился он, — какие были парады на Марсовом или на Дворцовой? Восторг…

— А если ближе к делу? — холодно сказала Маруська.

— Пермитин нашел меня год назад. Решили: как только в кассу поступит куш — возьмем.

— План? — спросил Коля.

Ровский прищурился:

— Придумал Пермитин. Смысл был в следующем. Я устраиваю в охрану своего человека, он нам помогает взять деньги.

— Кто этот свой? — спросила Маруська. — Томич?

— Да. Томич человек в общем-то безобидный, безвредный, к тому же я его знал хорошо, так как еще до революции юнкером он бывал у хозяина. Боялся Томич, что за службу у Юденича вы его отправите на Соловки, вот и жил полулегально, под чужой фамилией. Я его припугнул, он сначала согласился, а когда узнал все в подробностях — наотрез отказался. Убивать надо было, а на это далеко не каждый способен.

— Почему вы его не вывели из дела? Не устранили? — спросил Витька.

— А поздно было, — вздохнул Ровский. — Решительный день на носу, Томичу назначено за деньгами ехать, — кем его заменить? Тем более, и куш такой — закачаешься: задолженность шла с получкой. Когда еще такой случай выпадет? Решили действовать.

— Чем же вы Томича убедили? — спросил Коля.

Ровский затянулся и погасил папиросу:

— Я ему сказал: выдашь нас или откажешься, — я убью Нину. Сам убью.

— И… убили бы?

— Убил бы, — спокойно сказал Ровский. — Я всю жизнь спину гнул, лакеем был, хамом. Мне за шестьдесят. И вот — пришла свобода! Долгожданная! А я — в кусты? Нет-с!

— Какая свобода? — не понял Витька.

— Семьсот тысяч-с… Молодой-с человек-с, — с чувством сказал Ровский. — Впрочем вам не понять. Молоды вы…

— Сколько предназначалось вам? — спросила Маруська.

— Пополам. Поровну. Пермитин, хотя и жулик, но человек справедливый. Остальное — знаете. В очередь я бегал, приучал всех к тому, что всегда первый, всегда с чемоданчиком. Так привыкли, что год за три посчитали — небось слыхали: «Ровский, мол, три года подряд первым оказывался у кассы». Нет, не так это. Ровно год. А в тот день я взял заранее приготовленный — только фальшивый — приказ на ревизию, я его сам напечатал и минут за пятнадцать до прибытия денег — шасть к Тихонычу в кассу! Он пустил, правда, после того, как я ему этот приказ в окошечко сунул. Велел ему посторонним не открывать, никого не пускать. Он дисциплинированный был старик. Потом пришли Томич с Ивановым, а с ними Евстигнеев с деньгами. Томич бледный, дрожит, я вижу — вот-вот он выдаст, ну и без долгих разговоров сунул им приказ под нос, чтоб они «атанду» не подняли. Само собой, Тихоныч подтвердил мои полномочия, а как они по местам разошлись, я их… Одним словом, положил. Троих из нагана Томича: Иванова, Тихоныча и Евстигнеева, а самого Томича я из своего нагана застрелил. Номер сто тринадцать пятьсот шестнадцать, как сейчас помню. — Ровский схватил пачку с папиросами, трясущимися руками вытянул одну и, ломая спички, закурил.

— Умеете стрелять, — сказал Витька.

— Вы видели мой диплом, — равнодушно заметил Ровский. — Всю жизнь так называемое «общество» отвергало меня — рылом не вышел, так я им назло ихними цацками вроде стрельбы лучше их самих в сто раз владел! Большие деньги платил за науку.

— Почему ваш наган оказался в руке покойного Иванова? — спросила Маруська. — И где личное оружие самого Иванова?

— Свой наган я сунул в руку покойника, чтобы вы подумали — это он Куликова расшлепал в порядке обороны. А его наган сто восемьдесят три двести пятнадцать я за ремень сунул, а потом в Неве утопил, с Троицкого моста бросил. И второй наган утопил там же — тот, что накануне Томичу заменил.

— Надеялись, что номера оружия проверять не станем? — уточнил Витька.

— Уверен был, — вздохнул Ровский. — Все налицо, чего тут проверять? К тому же мне Иван Пермитин голову задурил. Они, говорит, то есть вы, щи лаптем хлебают. Им, говорит, до сыскарей царских ох как далеко!

— Ошибся дедушка Пермитин! — подмигнул Витька.

— Ошиблись мы, — согласился Ровский.

— Оружие Томичу, говорите, накануне заменили, — вступила в разговор Маруська. — Объясните, как?

— Да просто, — Ровский вяло махнул рукой. — Он дежурил, я в караулку зашел. Я часто заходил, все привыкли, внимания на меня не обращали. Играют в домино. Я улучил момент — кобура на стене висела, наган взял, а свой сунул. Оба этих нагана — и для замены Куликову, и тот, из которого я стрелял, — Чеботарев, штабс-капитан, добыл. Где и как — у него спросите… — Ровский улыбнулся. — Шума мы не боялись, стены в три метра, Пермитин уверен был. Да вы небось и проверили уже на шум. Дальше и совсем просто. Вышел из кассы, бегом вниз. Жду. А как первый человек в парадное вошел — я перед ним громко: топ-топ, топ… Вот и получилось, что я у кассы первый.

Коля смотрел на Ровского и думал о том, что этот бандит и убийца не только не сожалеет о случившемся, но, наоборот, самовлюбленно упивается своей дьявольской изобретательностью.

— Кто убил вашу дочь? — спросил Коля.

— Не понимаю вопроса. Вы же знаете, — Длинный… Чеботарев, одним-словом. Не кто, а «почему», — с оттенком превосходства добавил Ровский. — Потому что мы знали, что она получила какую-то записку. Мы знали, она пойдет на свидание. Чеботарев решил за ней посмотреть. Вашего сыскаря он узнал. И решил не рисковать.

— А как вы сами относитесь к смерти дочери? — спросила Маруська.

Ровский посмотрел на нее холодными глазами:

— Я сожалею. Но дело есть дело. Меня расстреляют?

— Что, есть сомнения на этот счет? — не выдержал Витька.

— Да… Не сбылась мечта, — вздохнул Ровский. — Все суета сует и всяческая суета.

— И томление духа, — кивнул Коля. — Там еще одна мудрая мысль есть: «Не собирайте себе сокровищ…» Не помните?

— Вот оттого, что забыл, оттого и погиб, — сказал Ровский.

— Да не оттого, — усмехнулся Витька. — Что вы написали в записке, которую передали Пермитину у «Спаса на крови»?

— Что написал? — переспросил Ровский, и в глазах у него промелькнуло плохо скрытое торжество. — А ничего-с! Меня расшлепаете и хозяина — тоже… А денег вам не видать!

Наступил шестой день. Был трескучий февральский мороз, трамвайные провода на Невском обросли мохнатым инеем. Последние двадцать четыре часа Коля не покидал стен управления.

На совещании у Бушмакина старший группы наблюдения доложил, что Пермитин сутки никуда не выходит, — только дворника посылал за хлебом, колбасой и водкой. Два часа назад бывший владелец завода внезапно засуетился, начал собирать вещи.

— Придется его арестовать, — сказал Бушмакин.

— А деньги? — спросил Коля. — Вы же хорошо знаете эту публику. Раз мы реально не вышли на деньги — они замкнутся, пойдут под расстрел, но промолчат. Что мы вернем рабочим?

— Если работать так, как предлагаешь ты, — заметил Сергеев, — потребуется еще много-много часов. Дело не только в том, что Пермитин может уйти, — мы его не выпустим. Дело в том, что мы пообещали: «шесть дней»! В городе и так ползут слухи, что мы опростоволосились, и преступников нам не найти! Пойми, это вопрос политический! Сделаем так: Пермитина арестуем, материалы следствия будем широко публиковать в ленинградских газетах. Тем временем довершим начатое.