Повести Ангрии

— Ну вот. Теперь все хорошо. Элизабет, ты выглядишь напуганной. Однако для тебя я все тот же Генри Гастингс, что и прежде. Наверняка ты привыкла считать меня чудовищем.

Он посмотрел на нее с недоверием опустившегося человека, сознающего свое падение, однако взгляд девушки мигом развеял его подозрительность. Он говорил куда красноречивей ее слов: «Ты и твои ошибки, Генри, существуют для меня отдельно».

Итак, читатель, что же связывает этих двоих? Они не любовники, не муж и жена. Наверняка — и это подтверждается разительным сходством черт — они брат и сестра. Оба не слишком красивы. Мужчина растратил юность и здоровье на кутежи; темные яростные глаза под нависшим лбом скорее отталкивают, нежели привлекают, как и лицо, изборожденное морщинами страстей, терзаний и беспутств. Однако его фигура еще хранит остатки молодой силы, гордой офицерской выправки и уверенной решимости движений — всего того, что в лучшие дни дарило ему улыбки боготворимых глаз. Впрочем, читатель, ты помнишь, чт о я говорил об Уилсоне. Мне нет нужды заново рисовать портрет, ибо это Уилсон, тот же мрачный злодей в обшитой дубом гостиной Массинджер-Холла, что и в изысканном витропольском салоне виконта Макары Лофти.

Сестра была гораздо светлее и кожей, и волосами, но ее лицо казалось почти лишенным красок. Черты не могли претендовать на правильность, а вот на выразительность — могли. Впрочем, карие глаза были красивы, а в движениях и фигуре сквозила благородная грация. Если бы она оделась по моде и завила волосы, никто не назвал бы ее дурнушкой. Однако в коричневом шелковом платье с простым воротничком, с расчесанными на прямой пробор волосами, Элизабет была всего лишь заурядной, непривлекательной женщиной, бесцветной и лишенной всякого великолепия красоты. Судя по всему, она отличалась быстрым умом и бойкостью языка; как только улеглось первое волнение чувств, она заговорила с братом нарочито веселым голосом, явно желая скрыть от его подозрительного внимания, что не может без боли взирать на переменившуюся внешность того, кто ушел из дому молодым солдатом, полным надежды. Что превратило его в бездомного каина, за чью голову назначена кровь?

— Я не так низок, как ты думаешь, — внезапно произнес Генри Гастингс. — Со мною обошлись чудовищно несправедливо. Я мог бы рассказать тебе, Элизабет, черную повесть об Адамсе и этой подлой скотине, этом демоне ада, лорде Хартфорде. Они завидовали мне… Впрочем, что толку говорить? Ты, конечно же, на их стороне.

— Гарри, неужто ты думаешь, Хартфорд и Адамс мне дороже тебя? И я так мало знаю родного брата, что поверила, будто ты мог застрелить человека без всякой на то причины?

— Да, но кроме того, я дезертир, а, без сомнения, в Пендлтоне все горячие патриоты и дружно ненавидят предателя, который мало чем лучше дьявола. Вот, например, отец — как ты думаешь, он захочет меня увидеть?

— Нет.

Ответ был короткий и решительный, но Гастингс и не принял бы уклончивости. Истина — горькая пилюля, но он проглотил ее молча.

— Ладно, плевать! — воскликнул он после недолгой паузы. — Я все еще мужчина и все еще лучше большинства моих ненавистников. Не думай, будто последние два года я только скулил и хныкал. Я жил в Париже как принц, средь таких удовольствий, что легкая боль была лишь уместным лекарством от пресыщения. Погоня за мной скоро уляжется. Я побуду у тебя в Массинджере, пока ищейки не потеряют след, затем проберусь в Дуврхем, сяду на корабль и отправлюсь куда-нибудь на острова. Там я разбогатею, а когда выстрою дом и куплю поместье с множеством рабов, пройду депутатом в парламент. Тогда я вернусь. Через семь лет мне ничего не смогут сделать. Я стану выступать в парламенте, льстить публике; я разожгу такой пожар, что всем не поздоровится. Я разоблачу деспотизм и распутство половины наших пэров. Если Нортенгерленд к тому времени умрет, я обожествлю его память. Пусть мои кровавые гонители помнят, что

Всему приходит свой черед, И тот, кто миг подстережет, Возьмет свое. Где в мире путь, Которым можно ускользнуть, Коль недруг жаждет счеты свесть И в сердце клад лелеет — месть? [35]

Вместо того чтобы остудить яростный пыл отступника, попытаться разумными доводами унять его злобную мстительность, мисс Гастингс прониклась словами брата и заговорила быстрым, взволнованным тоном:

— С тобой поступили подло. Довели тебя до отчаяния. Я знаю, я всегда это знала. Я так и сказала в тот день, когда мистер Уорнер приехал и сообщил отцу, что тебя отдали под трибунал за дезертирство. Отец достал завещание и на глазах мистера Уорнера вычеркнул оттуда твое имя. Потом объявил, что отрекается от тебя навеки. Наш помещик заметил: «Вы правильно сделали, сэр», — но я возразила, что его поступок дурной и противоестественный. Отец тогда был не в себе, он всегда горячностью не уступал сыну. В присутствии мистера Уорнера он ударил меня так, что я не устояла на ногах. Однако я встала и повторила все то же самое. Мистер Уорнер назвал меня неблагодарной дочерью, которая своим упрямством усугубляет горе отца. Мне были безразличны его упреки. Через несколько недель я покинула Пендлтон и с тех пор зарабатываю на хлеб собственным трудом.

35

Байрон. Мазепа. Пер. Г. Шенгели.

— Я слышал, — отвечал Гастингс. — Поэтому ты и в Массинджере, да?

— Да. Дом принадлежит Мурам. Старый мистер Мур недавно скончался. Здесь собирается поселиться его сын, стряпчий. Я присматриваю за домом, пока Мур и его дочь в Витрополе. Мисс Мур притворяется, будто очень меня любит, и говорит, что не может без меня жить. Неудивительно — я льщу ее тщеславию и не соперничаю с ней в красоте. Еще я даю ей уроки итальянского и французского.

— Такты позволишь мне пересидеть тут день-два в безопасности?

— Постараюсь. В доме всего двое-трое старых слуг. Однако, Генри, ты умираешь от усталости. Тебе надо поесть и сразу лечь. Я прикажу, чтобы приготовили спальню.

Покуда Элизабет Гастингс идет темными коридорами в далекую кухню, мы на время расстанемся с нею и ее братом. Моя свеча почти догорела; пора заканчивать главу.

Дневник сэра Уильяма Перси

Утром долго лежал в постели — не хотел пробуждаться от того приятного сна, какие порою наполняют ночь величайшим блаженством в жизни. Интересно, что бы я отдал за возможность пережить въяве хоть полчаса этой грезы — руку, наверное, или два передних зуба. Нет, впрочем, зубы мне слишком дороги. Я не скоро забуду, что сказал месье Адам о вставных — les trois maisons dans la bouche. [36] Так вот, во сне я был Богом или кем-то настолько же всемогущим, и в моей власти находилось то, на что я променял бы возможность получить завтра следующий чин, — а это дорогого стоит. Иногда мы видим во сне удивительно красивые глаза, не поддающиеся описанию в словах, и целое лицо — просто живую женщину, как она есть. Будь я глупцом, я бы повесился от одной мысли, что мой сон — ложь и бесовское наваждение. Однако я плотно позавтракал и утешился созерцанием миниатюрного портрета маркизы на крышке моей табакерки. Фу! Что фальшивые, накрашенные французские лица в сравнении с нею! Впрочем, у Агаты темные глаза — потому я до нее и снизошел. Очень удобно любить француженку — страсть не влечет за собою никаких неудобств. Думаю, что никогда не женюсь, а буду всю жизнь искать подобие той единственной, которую боготворю, а когда любовный недуг чересчур меня истомит, напомню себе, что мой идол — вполне земной, и столь несовершенен, что третьего дня скромная молодая дама залилась краской, когда, листая иллюстрированный журнал, увидала ее портрет и одновременно заметила, что я прочел имя под гравюрой! Разве это не отрезвляет?

36

Три домика во рту (фр.).

Только что принял у себя Ингема. Мой полицейский инспектор твердо убежден, что Уилсон покинул город. Мои ребята обкурили каждую дыру, где он мог скрываться, таким сильным серным дымом, что ему пришлось сбежать, — уже достижение. Легче преследовать лиса в открытом поле, чем в таком кроличьем городке, как Витрополь — или Париж, к слову сказать. Съездил в Йорк-Плейс, чтобы передать эти сведения Муру. Медоточивый гладкомордый мерзавец сразу понял, что наше дело идет на лад. Он потер руки и сказал, посмеиваясь:

— Он в наших руках, сэр Уильям. Немного терпения, немного времени, и мы увидим финал.

Что ж, поскольку речь о Гастингсе, нам предстоит выследить дикого кабана, загнать волка и, наконец, затравить медведя. Симпсон, Монморанси и Маккуин на очереди. Мы будет идти по следу и

Пугливый бег их воровской Полуночью в глуши лесной У гончих не отнимет сил, Погони не остудит пыл.

А главное, заключительный этап, который пройдет под личным патронатом его величества: тигриная потеха. Великолепный полосатый бенгалец и полковник Адриан Август О’Шонесси, следующий за ним по пятам. Боже! Куда там римским боям гладиаторов с дикими зверями!

Но куда бежал Гастингс? Надо разослать моих ребят вдаль и вширь. Я отправил несколько человек в Эдвардстон, следить за восточной дорогой, еще несколько — в Олнвик, на запад, и во Фритаун — на восток. Если он от меня улизнет, то это не человек, а дьявол. Однако Гастингс хитер и опытен. Снова и снова, уже почти настигнутый ищейками, он делал петли и ускользал. Интересно, что за очарование сохраняет жизнь для этого несчастного, что он так за нее цепляется? В Париже я не раз загонял его в угол и прижимал к стене так, что сейчас он должен быть на грани голодной смерти. Если бы Гастингса оставили в покое, он бы наверняка сам перерезал себе горло, но пока другие силятся отправить его на тот свет, упрямец назло нам будет оборонять свою бесполезную жизнь до последнего.

Сегодня, думая о нем, я припомнил мелкое происшествие, которое, надеюсь, поможет мне отыскать его логово. Несколько месяцев назад я был в опере, сидел в ложе и размышлял, что в парадном мундире выгляжу сверх обыкновения убийственно. Внезапно рядом началось какое-то волнение, и в гуле восхищенного шепота я разобрал: «Краса Ангрии!» Убейте, если в первый миг я не подумал, будто речь обо мне! «Не заставляйте меня краснеть», — уже вертелось на языке, и я раздумывал, не ответить ли на столь лестное внимание изящным поклоном, когда приметил, что все головы повернуты вовсе не ко мне, а в прямо противоположную сторону — к ложе, где сидела высокая молодая дама, окруженная достойнейшими представителями мужского пола, каждому из которых для полного сходства с мартышкой недоставало только хвоста. Дама сверкала белокурыми волосами и атласом, а плюмаж на ее голове мог бы приманить страуса из Аравии. Шея и руки были открыты довольно, чтобы видеть: они очень белы и скульптурно-округлы. Фидий восстал бы из мертвых, чтобы высечь их в чистейшем мраморе Пароса, а жемчуг, которым они были увиты, указывал, что у дамы прекрасный вкус и она понимает, как выгоден контраст между теплой матовостью кожи и холодным блистанием камней. У нее был нос как у Александра Великого, огромные голубые царственные глаза, блестевшие тем восторгом, который испытывает женщина, убежденная льстецами в своей неотразимости. Природа подарила ей изобилие волос, а искусство превратило их в длинные, отливающие золотом кудряшки. Воистину великолепное животное — я не видел в Африке лица или фигуры, которые не померкли бы рядом с нею. Сияние этого алмаза еще больше усиливала тусклая фольга — маленькая тень, поминутно оттесняемая идолопоклонниками, собравшимися в капище своего кумира.