Повести Ангрии

— Но я не останусь в Вудхаус-Клифе, Каролина. Завтра мне надо уехать.

— И вы меня бросите?

— Боже милостивый! — воскликнул мистер Уэллсли, выпрямляясь, как будто пчела ужалила его в губу. Он отступил на ярд, не сводя глаз с мисс Вернон. Лицо его было таким же разгоряченным, как минуту назад. — Куда мне тебя увезти, Каролина?

— Куда угодно.

— Я еду в Витрополь, в Уэллсли-Хаус. Туда я тебя взять не могу. Там тебе не обрадуются.

— То есть герцогиня мне не обрадуется, — сказала мисс Вернон.

— Да, — ответил герцог с коротким смешком.

— А почему? — спросила юная дама. — Я ее сестра. Папа мне такой же отец, как и ей. Или герцогине неприятно, что кому-либо, кроме нее, нравится ваша светлость?

— Да, и что кто-либо нравится моей светлости, Каролина.

Эти слова, и тот особенный нажим, с каким они были произнесены, сломали заслон ее наивности и привели Каролину в замешательство. Они показывали, что Заморна уже не смотрит на нее как на ребенка и считает, что ее привязанность можно истолковать не только как естественные чувства воспитанницы к опекуну. Судя по всему, секрет Каролины был раскрыт. Она вспыхнула от стыда и опустила глаза, не смея больше смотреть Заморне в лицо.

И вот тут-то начал сказываться истинный характер Артура Августа Адриана Уэллсли. В решающую минуту лорд Доуро оказался верен своей славе. Заморна не опроверг единственным благородным и нравственным поступком репутацию, которую заслужил сотнями постыдных. До сих пор мы видели его сдерживающим дурные порывы: он представал нам скорее ментором, чем соблазнителем, — однако сейчас он сбросит последнюю ризу света и полностью станет собой. Сейчас, когда мисс Вернон сгорала от стыда, растерянная и трепещущая, он мог бы одним словом отправить ее обратно в Эдем-Коттедж. Она еще не знала, что ее безумная страсть взаимна. Он мог бы похоронить эту тайну в своем сердце, напустить на себя ласковую строгость, которая так хорошо ему давалась, и растоптать отравленный цветок страсти, пока тот не дал плод греха и сожалений. Так мог бы поступить верный и благородный Фидена; таким путем он следует в обыденной жизни. Он редко приносит чужое счастье и репутацию на алтарь собственных пороков. Однако себялюбивый Заморна не способен на такую самоотверженность. В его натуре слишком мало великодушия. Он убежден, что вся красота мира цветет ради него; он срывает ее, как цветы для своего лаврового венка. Зеленые листья — выигранные сражения; они не увядают. Розы — любовные победы; они блекнут и осыпаются. Рядом распускаются новые; Заморна сплетает их с высохшими стеблями предшественниц. Такой убор он почитает славным украшением своего чела; возможно, этот венок еще станет для него узлом змей, стиснувших главу Калхаса и пятнающих синим ядом жреческие повязки.

Герцог вновь уселся рядом с мисс Вернон.

— Каролина, — проговорил он, пытаясь звуком имени вернуть ее внимание, целиком захваченное пароксизмом стыда. Он знал, как произнести единственное слово так, чтобы оно проникло до глубины души. В его тоне звучала жалость, готовность защитить и укрыть, как если бы он звал Каролину домой.

Она подняла голову. Острая боль, терзавшая сердце и сжимавшая грудь, перешла в печаль и выплеснулась слезами.

— А теперь, — сказал Заморна, дав ей выплакаться, — дождь окочен. Улыбнись мне снова, моя голубка. Чем ты так расстроена? Думаешь, что я не люблю тебя, Каролина?

— Вы презираете меня. Думаете, что я дурочка.

— Неужели? — тихо проговорил он и, помолчав, продолжил: — Мне нравится смотреть в твои темные глаза и на твое хорошенькое личико.

Мисс Вернон вздрогнула и густо покраснела. Никогда еще Заморна не называл ее личико хорошеньким.

— Да, — сказал он. — Оно утонченно-прекрасно, а эти мягкие черты и темные кудри не изобразить карандашом на бумаге. Ты краснеешь от того, что я это говорю. Неужто ты раньше не догадывалась, что мне приятно тобой любоваться, держать твою ручку, играть с твоей простотой в игру, которая не раз проходила по краю пропасти, о которой ты и не подозревала?

Мисс Вернон молчала. Она смутно видела, вернее — чувствовала, к чему он клонит, но была как в бреду. Герцог заговорил снова и одной прямой, почти грубой фразой изложил все, что еще оставалось недосказанным.

— Будь я бородатым турком, Каролина, я бы взял тебя в свой гарем.

Его низкий голос, крупные черты и большие темные глаза, горящие искрой гееннского огня, наполнили Каролину дрожью безымянного ужаса. Вот он, человек, о котором говорил ей Монморанси! Она узнала его в один миг. Ее опекун исчез; на его месте сидел кто-то другой. Огонь в камине почти догорел; готические своды библиотеки, расположенной так далеко от обитаемых частей дома, медленно погружались во мрак. Каролина была ни жива ни мертва от страха. Она не смела встать из смутного опасения, что сильная рука, лежащая на спинке ее кресла, не позволит этого сделать. Наконец после долгого и глубоко молчания раздался тихий шепот:

— Можно мне уйти?

Никакого ответа. Каролина попыталась встать. Это произвело то самое действие, какого она страшилась: сильная рука легла на ее плечи. Мисс Вернон не могла противиться; жалобный взгляд стал единственной ее мольбой о пощаде. Заморна, старший сын Сатаны, лишь улыбнулся этой безмолвной молитве.

— Она дрожит от страха, — проговорил он, обращаясь сам к себе. — За последние минуту-две ее лицо стало бело как мрамор. Чем я ее встревожил? Каролина, ты меня знаешь? У тебя такой взгляд, словно ты не в себе.

— Вы Заморна, — сказала Каролина. — Но отпустите меня.

— Ни за диадему, ни за корону Африки, ни за все земли, орошаемые водами Джолибы. [63]

— Ой, мне надо идти! — воскликнула мисс Вернон.

— Crede Zamorna! [64] Верь мне, Каролина, и тебе больше никуда не придется бежать. Я сказал, что не могу отвезти тебя в Уэллсли-Хаус; но я могу отвезти тебя в другое место. У меня есть маленький домик в самом сердце моего королевства, Ангрии, в лесах у подножия Инглсайдских холмов. Снаружи это обычный старый дом, но внутреннее убранство комнат не уступит ни одному салону на Виктория-сквер. Ты будешь жить там. Никто до тебя не доберется. Дом стоит на краю вересковой пустоши, на мили вокруг — лишь несколько крестьянских лачуг и церковка. Никто не знает, что он у меня есть. Я называю его своей сокровищницей, и то, что я туда помещал, оставалось невредимо… по крайней мере, — он понизил голос, — от человеческих рук. Есть сила, неподвластная даже мне. Я помню тот летний день, когда приехал в Скар-Хаус и увидел, что здесь побывала Царица, для которой я не соперник, но поверженный раб.

63

Африканское название Нигера.

64

Верь Заморне! (лат.)

Помрачневший взгляд, с которым Заморна произнес эти слова, много сказал о происходящем в его сердце. Что за видение их вызвало, не так уж важно знать. Каким бы тягостным оно ни было, оно быстро рассеялось. Герцог взглянул на Каролину, смотрящую на него с изумленным ужасом. Лицо его приняло выражение нежности, более опасной, чем бешеный жар, напугавший мисс Вернон чуть раньше. Заморна ласково приподнял тяжелые кудри, лежащие на ее шее. Каролина ощутила нечто совершенно новое. Ей больше не хотелось сбежать; она приникла к Заморне. Мысль о разлуке и возвращении в Эдем-Коттедж казалась невыносимой. Человек, сидящий рядом, вновь стал ее опекуном, но он же был Заморной мистера Монморанси. Она боялась, она любила. Страсть звала, совесть предостерегала, но у таких, как мисс Вернон, страсть всегда берет верх. Увещевания совести звучали все тише и наконец умолкли совсем, и когда Заморна снова поцеловал воспитанницу и спросил голосом, чья роковая сладость влила яд в столько сердец: «Ты поедешь завтра со мною, Каролина?» — она подняла лицо и с безумным, самозабвенным пылом ответила «да». [65]

65

Далее следует пропуск в рукописи автора.

Герцог Заморна покинул Вудхаус-Клиф в пятницу седьмого декабря, на следующее утро, и ровно за семь дней покрыл расстояние оттуда до Витрополя. Во всяком случае, неделя прошла между его отъездом от мистера Уорнера и прибытием в Уэллсли-Хаус. В день его возвращения погода выдалась холодная — этим, возможно, объясняется, почему герцог, вылезая из экипажа и поднимаясь по царственным ступеням своего дома, был так бледен и суров. После столь долгой отлучки он вынужден был повидаться с женой, и на их встречу стоило посмотреть. Герцог не взял на себя труда изобразить радость. Он был резок и неприветлив, и герцогиня, взглянув на него разок, не попыталась сделать воссоединение более нежным. Она отстранилась даже от холодного супружеского поцелуя, выпустила руку мужа, оглядела его бледное, раздраженное лицо и дала понять — не словами, а горькой усмешкой, — что ей все ясно, после чего удалилась с дрожащими губами. Ее лицо выражало все возмущение, всю уязвленную гордость, всю жгучую обиду, какую могли выказать эти тонкие черты. Герцогиня ушла в свою комнату и не выходила оттуда много дней кряду.

Герцог, судя по всему, вернулся в сугубо деловом настроении. Он никому не улыбался. Когда прибыл с визитом лорд Ричтон, Заморна глянул на присланную карточку, швырнул ее на стол и прорычал, как тиф: «Меня нет дома». Он принимал только министров и обсуждал только государственные вопросы. Едва дела заканчивались, он отсылал всех прочь. Час работы не сменялся часом отдохновения. К концу военного совета герцог был так же мрачен, как и в его начале.

Как-то вечером Энара сидел в Уэллсли-Хаусе и с обычной прямотой высказывал герцогу свое мнение, и именно, что вся эта хандра неспроста, и он не он, если его величество не угодил в какую-то историю. Ответом стало пожелание катиться к черту. Анри как раз поднес к губам стакан разбавленного бренди, раздумывая, что на это сказать, когда в комнату вошел третий и, приблизившись к нему, заметил: