Повести и рассказы

Тот потрепал его по загривку, и пес заскулил потихоньку. Тогда со всего берега стали сбегаться собаки. Сбежались, легли полукольцом, смотрят на Пегого, повизгивают.

И Пегий тоже потрется, потрется об ноги хозяина, посмотрит на друзей и взвизгнет тихонько.

Наш пассажир запустил руку в шерсть Пегому, почесал ему брюхо, тот глянул на нового хозяина, улыбнулся, но сейчас же опять заскулил.

Тут пришли матросы, принесли пахучий хлеб в мешках. Тогда ненец достал из кармана тонкий ремешок, завязал морду Пегому. А тот не зарычал, не огрызнулся даже. Покорно дал себя обезоружить, только молча, с укором посмотрел в глаза хозяину. И другие собаки тоже молчали, свесив на сторону языки, да иногда грозно лязгали огромными зубищами, отгоняя назойливых комаров.

Пришло время грузиться. Наш пассажир на поводке потянул Пегого за собой. Пес прыгнул в шлюпку, устроился под банкой и даже не посмотрел на берег. Только лапой все тер морду, будто утирал слезы. А на берегу собаки долго еще стояли, смотрели нам вслед и негромко поскуливали.

На теплоходе Пегого привязали на корме. Новый хозяин развязал ему морду, дал кусок сахару. Но Пегий сахар есть не стал. Он свернулся клубочком и спал, наверное, целые сутки, повизгивая и вздрагивая во сне.

А пассажир наш все радовался:

— Знатный будет вожак! Вы смотрите, какая грудь, лапы какие!

На другой день Пегий стал брать рыбу из рук нового хозяина, и когда тот приходил на корму, пес радостно вилял коротким хвостом.

Когда мы пришли на Диксон, наш пассажир вышел с чемоданом в руке и зашагал по деревянному причалу. А Пегий без намордника, без поводка даже бежал рядом, с удивлением глядел на встречные грузовики и грозно рычал на них, отпугивая от нового хозяина.

Нерпа

Нам совсем недалеко осталось до Диксона — полсуток хода, не больше.

С вечера все приготовились. Кто надолго ехал туда — связывали вещи, а кто с тем же теплоходом обратно, те, наоборот, доставали из чемоданов что потеплее, заряжали фотоаппараты. Все приготовились, чтобы как причалим, так сразу на берег, без задержки. И даже распрощаться успели с вечера. За дорогу-то все перезнакомились, а в порту, как придем, в спешке и попрощаться некогда будет.

Ко мне тоже приходила прощаться соседка — черноглазая Кэтино. Она с мамой ехала к папе погостить до осени. Дорогой я показывал ей фокусы; она мне по-своему пела песенку про то, как мак расцвел в поле. Так и подружились. И, конечно, грустно стало, что утром расстанемся и неизвестно, когда еще встретимся. Я в Москве живу, она в Кутаиси.

По-моему, она даже всплакнула, когда уходила. И мне тоже как-то неуютно стало. Я задернул окна, чтобы свет не мешал, но все равно заснуть не мог и долго еще читал. До поздней ночи.

Вдруг слышу: замолчала машина. Загремела цепь. Значит, отдали якорь. Встали.

Сразу захлопали двери в каютах, защелкали замки. Потом застучали каблуки по коридорам, и пассажиры кто в чем стали выбегать на палубу. Вышел и я. И Кэтино тоже вышла…

Было очень тепло. И когда узнали, что стоим из-за льдов, не хотелось верить этому. Но по радио сообщали: «…севернее острова Сибирякова сплошной лед. Заход Диксон невозможен…»

И вот интересно: давно ли казалось — еще бы денек так прожить. И тепло, и народ хороший кругом.

Привыкли друг к другу, и к теплоходу, и к Енисею… А тут, как узнали, что придется еще, может, день, а может, и всю неделю стоять, всем стало к спеху туда, на Диксон. И все стали ворчать, ходили к капитану, надоедали:

— Долго ли простоим?

Кэтино и та пошла.

— Степан Иванович, — сказала она, — скоро ли пойдем?

А капитан только улыбнулся да развел руками:

— Я бы, Кэтино, хоть сейчас, да сама видишь: лед не пускает.

А мы только и видели: голубое, чистое небо, незаходящее полярное солнце, голые сопки да изглоданные дочерна ветрами домики на берегу.

На третий, кажется, день прогудел гудок, запустили машины — и пошли.

И опять все стали прощаться, и опять грустно сделалось, что расстаемся.

И погода испортилась. Разом нахлынул откуда-то туман, набежали тучи. Ветер порывами налетал сверху и черными пятнами бежал по воде.

Пришлось одеваться потеплее. Но все равно никто не уходил с палубы — всем хотелось увидеть, как ледокол поведет нас сквозь льды.

Но пока что ни ледокола, ни льдов — ничего этого не было. Только черные волны, да белые гребни, да низкие тучи. И вдруг кто-то крикнул:

— Лед!

И все сразу увидели маленькую, метра в два, не больше, льдинку. Ее всю изъело водой, она уже как кружево стала, как сахар, когда его вынешь из чая. Она на глазах разваливалась в воде и скоро совсем пропала. Но тут же кто-то заметил другую льдинку и третью. Потом проплыла льдинка побольше, и скоро столько их стало, что, куда ни глянешь, везде льдины, и льдинки, и целые ледяные поля. Иные совсем свежие, белые как мрамор и как мрамор крепкие, а другие, как та, — желтые, израненные теплом, мягкие, должно быть, как вата. И как будто скульптор потрудился над ними: из той сделал барашка, из той — грибок, из той — зайчишку… А из иной сразу и не угадаешь что…

Мы с Кэтино стояли и разгадывали вместе эти загадки. И она, оказывается, хоть и первый раз была на Севере, но всех здешних зверей знала и в ледяных скульптурах узнавала их без ошибки.

— Мама, вон тюлень, — кричала она, — а вон морж! Видишь, мама, клыки. Ну, как же ты не видишь? А это медведь. Он лапой нос закрыл. Это чтобы нерпа его не увидела. Ну смотри же: он к к нерпе подбирается! А это морской заяц. Видите: ушки у него.

И мы все тоже смотрели и видели вместе с ней и тюленя, и медведя, и морского зайца. И правда, похоже было. Я не удержался, спросил:

— Откуда же ты их, Кэтино, всех знаешь?

— Какой вы смешной! — сказала она, — У меня ведь папа полярник все-таки…

И вдруг среди льдин я увидел настоящую живую нерпу. Высунула морду, смотрит на нас, провожает большими глазами. Ну конечно, нерпа. И только я хотел показать ее Кэтино, она на весь теплоход закричала:

— Мама, мама, смотри, собачка купается!