Повести и рассказы
Шрифт:
Раковы сидели без прислуги.
Вечером, когда супруги угощались пригоревшим и остывшим гювечом — альфой и омегой поварской премудрости всеми уважаемой молодой госпожи Раковой, — дверь без стука отворилась и из-за нее высунулась взлохмаченная голова шопа.
— Приятного ужина, извините за беспокойство! — сказал он громко, снимая шапку. — Не угодно ли взять в услужение вот эту девчонку? Ежели нужна прислуга…
И он вытолкнул вперед девочку с испуганными глазами.
Супругам показалось, что над ними раскрылись небеса, и слуха их коснулось пенье серафимов.
«Ежели нужна прислуга!..» Нужен ли голодному хлеб?! Что за вопрос? Этого шопа послало самое провидение. «Не сон ли это?» — подумала госпожа Ракова с испугом. Нет, это был не сон… Крестьянин стоял на том же месте, во всем своем шопском
Наконец благополучие вошло в дом.
Раков сразу предлагает двадцать пять левов жалованья и, к великому удивлению, отец не спорит, соглашается великодушно.
Тогда спрашивают, что девочка умеет делать. Она ничего не умеет, в прислугах никогда не была, но — не беда.
— У дареного осла подков не считают, — с торжествующим видом шепчет Раков жене.
«Подержу эту грязную чушку, пока не найду более опытной. Пускай хоть воду носит. А потом выгоню, — лукаво думает госпожа Ракова. — Неужели этот глупый шоп думает, что я такие деньги дикой телушке платить буду и сама же ей прислуживать?»
Но так и быть: пока на их улице праздник. Нынче шоп с его дочерью — дорогие гости. Почти не начатый гювеч (от радостного волнения даже аппетит пропал), приготовленный деликатными ручками заместительницы председательниц двух столичных женских обществ, переходит в распоряжение гостей. Большой огонь на кухне озаряет праздничным сиянием их пиршество. Господин и госпожа Раковы глядят на них — не наглядятся.
Обеспечив гостей теплой постелью, одеялом и подушкой, хозяева удалились к себе в спальню, вежливо пожелав им спокойной ночи.
При таком кризисе на прислугу вежливое обращение с ней обязательно.
Но, прежде чем улечься, госпожа Ракова спустилась вниз, чтобы дать новой служанке кое-какие указания, и только после этого вернулась в спальню.
Среди ночи Раков с женой вдруг проснулись в сильном волнении; его пробудила внезапная мысль о том, что он не спросил, ни как зовут девушку, ни из какого она села; это было важное упущение. А жена проснулась от того, что ей послышалось, будто на дворе хлопает калитка. Чтобы успокоиться, она взяла свечу и пошла на кухню; огонь еще горел, освещая широко разинутый рот шопа, храпевшего, как циклоп; девочка тоже спала.
Госпожа Ракова вернулась в спальню успокоенная.
Утром было холодно. Раков проснулся, посмотрел: жены в комнате нет. «Пошла распорядиться, чтобы прислуга печь затопила. Слава богу, слава богу», — подумал он и, услыхав вой метели на дворе, плотней закутался в стеганое одеяло.
Вошла жена. Лицо у нее было растерянное, испуганное.
— Ни шопа, ни девчонки нет, — сказала она. — Видимо, ушли совсем рано.
Раков выпрыгнул из постели.
— Скорей в полицию! Задержать! — крикнул он.
И в одних подштанниках бросился вон из комнаты; но тут же вернулся, поняв, что это безрассудно. Несколько секунд оба стояли, опустив руки, неподвижные как статуи.
— Ты опять чем-нибудь обидела их вчера вечером, — сказал, наконец, Стоян. — Не умеешь обращаться с прислугой ласково, по-человечески. Во всяком случае меня ты на этот раз не можешь ни в чем обвинить: я дал втрое больше того, что мог запросить ее отец.
Госпожа Ракова не приняла упрека. Наоборот, во всем был виноват именно муж: почему он не узнал, как зовут прислугу, из какого она села, чтоб ее можно было разыскать, если сбежит, и не вынул ключа из калитки, чтобы она не могла этого сделать? Долго продолжались между супругами взаимные обвинения и попреки без всякого толку.
Но никому из них и в голову не пришло сказать что-нибудь плохое о беглецах…
Так Раковы и остались без прислуги.
Через несколько месяцев, в один из базарных дней, госпожа Ракова увидела среди крестьянок, продававших кур, сбежавшую шопскую девчонку и сердито схватила ее за локоть.
— Что же это ты тогда сбежала, девочка?
Та испугалась, стала вырываться. Но одна из крестьянок, ее тетка, разгадала госпоже Раковой загадку: отец девочки вовсе не собирался отдавать ее
в прислуги; он просто задержался в Софии дотемна и, не желая платить за ночлег на постоялом дворе — уж больно был скуп! — воспользовался гостеприимством Раковых вышеописанным путем.Ох уж эти глупые шопы!
Перевод С. Коляджина
«НОВОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ»
Два года тому назад, прогуливаясь по улицам Ючбунара {163} и глазея бесцельно на жалкие лавочки и убогие домишки, осаждаемые ярко-зелеными от ряски болотами, я увидел над дверью одной корчмы черную вывеску с надписью «Новое переселение».
Надпись поразила меня не только своей необычностью — каких только причудливых, прямо-таки фантастических вывесок нет в нашей столице! — от нее почему-то веяло печалью, меланхолией. Таился ли в ней и впрямь какой-то особый смысл, имела ли она связь с жизнью корчмаря или же это была просто-напросто нелепая выдумка, глупая, крикливая реклама? Об этом можно было только гадать. Но название это меня поразило, казалось, за ним скрывается какая-то печальная история. Виктор Гюго как-то обнаружил в темном закоулке одной из башен собора Парижской богоматери начертанное на стене греческое слово А, и его фантазия воссоздала целый мир средневековья. Мне почему-то показалось, что это «Новое переселение» — нечто вроде , рока чьего-то крохотного мирка, что оно связано с невзрачным существованием некоего бедняка — нашего брата македонца или другой жертвы скитальческой жизни. А чтобы отгадать загадку, не было надобности совершать долгое путешествие во мрак покрытых плесенью эпох, нужно было просто войти в корчму и попросить чарку вина.
163
Ючбунар — окраинный квартал Софии, где проживала в основном беднота.
Так я и сделал.
В корчме меня встретил дородный мужчина лет шестидесяти в довольно ветхой одежде из домотканого сукна, весь седой, с лицом, изрезанным морщинами, но добрым и улыбающимся особливо дружелюбно, — передо мной была типичная добродушная физиономия провинциала, какие населяли наши города и села во времена турецкой неволи. Это и был корчмарь.
В корчме проворно хлопотала женщина лет пятидесяти, полная, с кротким пухлым лицом, одетая в темно-фиолетовое грубошерстное платье, изрядно поношенное, с заплатами на локтях. Это была жена корчмаря.
Оба встретили меня радушно. Корчмарь отворил небольшую дверь и ввел меня в беленую комнатку со столом посередине, которая, видимо, предназначалась для приема почетных гостей. Жена его принесла заказанное мной вино и сразу же вышла.
Я немедля поведал хозяину о том, что побудило меня зайти в его корчму.
Он самодовольно пригладил седые усы и сказал, улыбаясь:
— Вы, сударь, я вижу, человек любопытный. И другие меня спрашивали… А вы как думаете, так зазря она красуется? Мы, сударь, родом из Фракии — и я, и моя жена. Ваша милость, небось здешний?.. Ах, вот как! И вы, значит, из Фракии? Ладно. Никто лучше нас, фракийцев, не знает, какая она была — эта война и кто дороже всех заплатил за освобождение Болгарии… Вы понимаете, что я хочу сказать. Здешним насельникам, шопам, все досталось наготове, они и ох не сказали да к тому же разграбили турецкие дома, растащили весь скарб. А у самих волос с головы не упал!.. Теперь вот еще и столицу им сделали {164} ! Поглядишь — сущие дикари, а вот везет же, недаром говорится: «Не родись пригож, а родись удачлив». Ты, сударь, погляди на меня и мою жену. Мы с ней состарились не столько от лет, сколько от собачьей жизни: вот уже четырнадцать годков кочуем с места на место, точно перекати поле, к чужим людям привыкаем, к чужим обычаям приноравливаемся и всякий раз начинаем сызнова… В свое время покинули родное гнездо и теперь скитаемся по свету, куда ветер занесет… Эй, Йовка! Принеси-ка и мне вина!
164
Теперь… и столицу им сделали! — 3 апреля 1879 г. София была объявлена столицей Болгарии.