Повести и рассказы

Фантастичнее повода для появления у незнакомого практически человека я, пожалуй, и не придумал бы. Надо же, я совершенно не запомнил, какая она, за те две встречи — совершенно никогда не виденное мною лицо, ну совершенно…

— Вы проходите, — приглашающе махнул я рукой, чувствуя, как на лицо мне выползает такая же, как у нее, смущенная улыбка. — Что я вас здесь держу… Вы извините…

— Нет… да, благодарю, — сказала она, делая шаг вперед и не переступая порога. — Но вы как себя чувствуете, у вас все нормально, скажите? Может, вам какая-то помощь нужна… нет? Вы меня извините, это, может быть, даже назойливо, не знаю, но я с того времени все время мучаюсь: вот человек… хотел мне помочь, и вот ему плохо, а я осталась стоять, не окликнула его, не спросила…

Я почувствовал, что сейчас разревусь. Будто какая-то теплая волна омыла вдруг давно уже, так что я свыкся с ним, засевший в груди острый болезненный камешек, он оказался льдышкой, его мгновенно начало разъедать этой волной, растапливать, и грудь мне переполнило.

— Да давайте же… пройдемте, — осекающимся голосом сказал я, — что мы на пороге… А я опять вас не узнал… Все у меня сейчас нормально, да… благодарю… А как вы узнали, где я живу?

Она переступила через порог и стояла теперь под замирающим, заканчивающим качаться шнуром выключателя.

— Я видела, куда вы зашли. Мой дом здесь, рядом, я на следующей остановке схожу обычно…

— И что же… — потрясенно спросил я, — вы искали меня… обошли все двенадцать этажей?

— Нет, — пожала она плечами. — Только четыре. Вы ведь живете на четвертом этаже. Ну, так скажите же мне: могу я вам чем-то помочь, если нужно?

Полторы минуты назад я хотел быть только один, один — и чтобы не было больше никого рядом, тем меня и устраивала эта коробка, набитая электроникой, что я, слушая какие-то человеческие голоса и видя какие-то лица, был все равно один, теперь я почувствовал, что не смогу, не выдержу; если она уйдет просто так, не побудет возле меня, — я побегу за ней, буду искать ее так же, как она меня…

— Зайдите уж ко мне, коли пришли, — попросил я. — По-моему, самое главное, что вы пришли, — вот и, заходите, спасибо вам…

Она прошла, села в кресло, в котором только что еще сидел я, и спросила напряженно-внимательно, с ясной ожидающей улыбкой глядя на меня:

— Я слушаю.

Как она знала, что именно этого все внутри меня и требовало — рассказать ей?!

Я сел на тахту напротив нее — и меня прорвало. Я говорил ей обо всем — о том, чем я занимаюсь и как все это у меня выходит, как я издергался и устал, как у меня начались галлюцинации и как это было ужасно, как я был любим женщиной и был брошен, как я потерял и нашел этот свой блокнот… — я говорил ей столько и такое, о чем никогда — десятой части чего! — даже в пору самой великой нашей душевной близости, не говорил Евгении, не упоминая уже ни о ком другом…

— Дайте руку, — попросил врач. — Ладонями кверху, вот так. — Он быстро провел большим пальцем мне по ладоням, проверяя, не потные ли они, нагнулся над столом и так же быстро оттянул мне в сторону и в бок веко одного глаза, потом другого. — Значит, ничего подобного тому, что было, больше не случалось?! — в какой уже раз спросил он.

Он весь сиял доброжелательством, вниманием и участливостью, и лишь твердые движенья его рук выдавали в нем профессиональную жесткую бесстрастность.

— Нет, больше не случалось, — ответил я тоном исправно выполняющего всякое домашнее задание ученика.

— Спите хорошо, без кошмаров?

— Хорошо.

— Как у вас на работе? Поспокойнее стало, все утряслось?

— Утряслось. — Я улыбнулся.

— Что вы улыбаетесь?

— Да так…

— Может быть, вам кажется смешным, что недавно вас волновали какие-то там определенные вещи?

— Пожалуй, что так…

— Я очень рад вашему виду, — сказал врач. — Вы хорошо выглядите, я же говорил вам, что все будет хорошо. Давайте будем прекращать принимать лекарство. Вы сейчас, значит… — он заглянул в мою карточку, — ага, по полтаблетки три раза. Ну вот, давайте по таблетке раз в день, пейте так неделю — и прекращайте. Посмотрим, посмотрим… А потом, через месяц — снова ко мне. Это обязательно. Договорились! — с дружеским заговорщическим видом заглянул он мне в глаза.

— Договорились, — сказал я.

9

Часы у меня на руке показывали уже половину первого. Выстуженный, с заиндевевшими окнами автобус, по-ночному бешено, лишь коротко притормаживая у остановок, мчавшийся в белой, секущей снегом его лобовое стекло мгле, был пуст — лишь я да еще обнимающаяся парочка где-то на заднем сиденье. Я был в возбужденном счастливом опьянении — мы выпили на десятерых две бутылки водки и пять бутылок вина, — но я был пьян и возбужден не от выпитого, я был пьян от того повода, по которому мы выпивали, от того события, которое мы праздновали. Пойди укуси меня кто сейчас, пойди отбери у меня людей, закрой мне тему, срежь деньги — наоборот: подбросьте-ка всего того-этого… Бог знает, конечно, сколько еще до окончательных результатов — год, два, три, вся оставшаяся жизнь? — но дверца приоткрылась, открылся туннель за нею, и ясно уже, что брезжущий где-то далеко крохотной точкой свет — это тот самый искомый свет, и надо теперь лишь осилить путь до него. В руках у меня уже не кончик ниточки, готовый оборваться от каждого неосторожного потягивания, а целый моток — не зря я таскался со своим блокнотом аж к криминалистам…

— Эгей! — позвали меня. — Эгей!

Я посмотрел в сторону голоса и вздрогнул. Между рядами сидений, шагах в пяти от меня, взявшись за поручни и забросив ногу за ногу, все в том же своем нелепом, как застиранное женское белье, розовом костюме, тех же нелепых, похожих на обрезанные валенки, с округлыми короткими носками ботинках, стоял тот человек. Только на голове у него была сейчас этакая вроде лыжной, с болтающейся пампушкой на маковке шапочка.

— Как жизнь? — увидев, что я гляжу на него, подмигнул он мне с прежней же все иронически-ласковой улыбкой, отжался на поручнях и, повиснув в воздухе, стал болтать ногами. — Мне кажется, Нобелевская премия у тебя в кармане. Не так, нет?

Я был не в силах произнести ни слова: горло мне перехватило спазмой, виски сжало словно бы громадными, заледеневшими на морозе плоскогубцами, и казалось, они расколют мне сейчас голову, как созревший грецкий орех.

И этот старый мой знакомец тоже замолчал, лишь качался и качался на поручнях, побалтывая ногами, и безотрывно, с застывшей улыбкой на лице смотрел на меня.

Водитель в динамик прогрохотал мою остановку. Я вскочил с места, будто пружины сиденья подбросили меня, и рванулся к задней двери. Парочка на последнем сиденье целовалась, запустив друг к другу руки за пазуху. Уже соскакивая со ступенек, я оглянулся — проход между рядами кресел был свободен, никто там не стоял.

Дверцы с трудным металлическим скрипом сошлись у меня за спиной, автобус, пробуксовав мгновение, ушел, и я остался один в этой ночной темени, воющей, метущей колючим, обдирающим лицо снегом.

Я пошел по направлению к дому, но, пройдя половину пути, повернул и пошел обратно. Я вновь вышел на остановку, постоял на ней мгновение и пошел в другую сторону, через дорогу.

Мне открыли минут через пять после моего звонка.

— Это вы!.. — сказала она сонно и испуганно, глядя на меня сквозь узкую щель, на которую позволила открыть дверь цепочка, с недоумением и усталостью измученного за день человека. — Сейчас… — Она прикрыла дверь, освободила ее от цепочки и снова открыла. — Проходите. Раздевайтесь. Вот сюда, на вешалку…

Она была в скоро наброшенном, перекрутившемся под поясом халате, с голыми ногами, со свалившимся ото сна набок пуком волос.

— С кем это ты? — вышел из комнаты, хмурясь от света, мужчина в одних трусах, без майки, босиком — видимо, муж. И, увидев меня, тут же повысил голос: — Вы кто?

— Тише, Сеня, разбудишь же, — сказала она. — Это тот товарищ, я тебе говорила…

— А-а!.. — протянул муж и замолчал.

— Пойдемте на кухню, — пригласила она меня.

За все время я пока не сказал ни слова.