Повести и рассказы
Шрифт:
— Спроси у него, сколько лет, и добавь год.
— Сколько тебе лет? — простовато, на «ты», обратился ко мне шофер, хотя был, конечно, помоложе меня.
— Много, — ответил я. — Сколько тебе, умножь на корень квадратный из четырех.
Паренек рассмеялся, а я смотрел, как бьет дождь в лобовое стекло.
Когда проскочили мимо кладбища и мы вышли, дождь миновал. Дул ветер, тряся деревья и перемещая тучи, как сердитый председатель колхоза в прошлые времена менял местами на столе официальные бумаги перед тем, как сказать нечто важное.
— Постой здесь, — сказал мой старик, не
Минут через десять отец вышел со двора и, махнув мне рукой (подожди!), тут же исчез за другой калиткой. И минут через двадцать вновь появился, уже слегка усмехаясь. Неловко перешагнув канавку, полную воды и желтых листьев, ничего мне не говоря, сутуло потащился дальше, по бывшей улице Ворошилова (ныне Тукая), прикрывая ладонью щеку от ветра (а может быть, от меня слезы прикрывая?), сел возле бывшей почты на сохранившуюся, изрезанную мальчишками скамейку и опустил голову, уронив при этом кепку на землю.
Когда я присел, недоумевая, рядом, он медленно повалился на меня. И я со страхом понял, что он смертельно пьян. Он отключился. Я поднял его кепку и растерянно смотрел на него.
Зачем, зачем он так быстро напился? Он намеренно это сделал? Не хотел со мной говорить? Не хотел ни с кем тут здороваться?
Но ведь он к кому-то зашел? И его угостили!
Срам какой… Если бы сказал мне, я бы сам его угостил… купил бы водочки… в такую-то погоду и я бы хлестнул сорокаградусной…
Но отец кренился возле меня, падал на мои руки, бесчувственный и тяжелый. И что я должен был делать?!
Конечно, теперь не до красот деревенских, не до поиска одноклассников… Нужно ехать обратно. И поскорее. Пока нас не увидели знакомые.
Я потряс отца за плечи — он приоткрыл глаза, что-то промычал и снова повалился, теперь едва не соскользнув в грязь. Я с огромным усилием поднял его на ноги, поставил — нужно было немедленно выбираться из села, прочь от стыда, от срама, на околицу, где, может быть, нас подхватит попутная машина или, если не будет никакого транспорта, старик подремлет у меня головой на коленях. Хорошо, что я уговорил его, выходя из дома, накинуть плащ. А я — молодой, не сахарный, не растаю…
Медленно пошли мы по улице Ворошилова, если можно так сказать: пошли. Я волок старика, подхватывая под мышки и ставя на ноги, они у него подгибались, но порой и делали шаг-другой.
Тем временем из калиток показались старики и старухи и смотрели на нас темными, недружелюбными лицами.
— Ну и где твой обещанный железный мост? — крикнул жиденьким тенорком ветхий старичок в ватной фуфайке. — Этот сносит кажную весну. Похерело село совсем.
— Где обещанный глиняный завод? — рыкнул толстый, как баба, усатый седой мужик в шерстяной кофте. — Думали, игрушки детям будем лепить, деньги будут.
— Перекидной календарь тебе, а не деньги, — отозвалась бабуля в очках.
— Где дети наши? — спрашивали от покосившихся ворот, мимо которых я, с помутившимся сознанием из-за нехватки сил, волок своего старика. — На какие такие «гесы» их отпустил?
— Где церковь наша?.. В Москве-то, говорят, возвращают…
И
совсем уж наивным и страшным был вопрос голубоглазого деда на двух костылях:— И где? Где твой коммунизм? Обещал! А жись-то все хуже…
Следует напомнить, что наш приезд случился в конце семидесятых.
И хоть народ никогда не верил красивым словам (разве что в семнадцатом году), но все же запомнил обещание партии: «Нынешнее поколение будет жить при коммунизме!» А коли она пообещала в шестидесятых, когда стали наконец и крестьянам выдавать паспорта, видимо, все же сказочная надежда теплилась в людях…
— Сам-то в город укатил, а тут асфальта нет до сих пор!.. — зло бросали люди, образовав чуть ли не коридор, через который мы еле перлись к окраине Старой Михайловки.
Вряд ли отец слышал их крики, но, я думаю, он еще дома знал, предвидел, что именно такие обвинения и будут. Почему и отказывался ехать. Согласился же ради меня. А напился — чтобы самому не слышать ничего…
Но не мог же я кричать людям в ответ: «Он воду вам провел? Он погорельцам за счет колхоза семь домов поставил? И разве не он сам, когда тушили, получил по башке горящим бревном, две недели лежал в больнице? Разве это не он моих сверстников, детей, воровавших ночью зерно с тока, от суда спас? Разве не он…»
Многое я мог бы напомнить им, но имел ли я право? Я тоже отсюда уехал и родному селу ничего доброго после себя не оставил, кроме пары кустов рябины и трех березок, которые посадил в школьном саду, когда мы его вокруг школы создавали…
На околице выл ветер, снова больно били в лицо дождинки, острые, как зерна ржи…
Мы постояли, шатаясь, и опустились на мокрый бурьян и лопухи возле дороги.
Отец что-то промычал и затих, он спал мертвым сном…
Как рассказать про наше возвращение? На старом «ЗИСе», а потом снова на «ГАЗ-51»… Только машина другая и водитель другой: половина лица малинового цвета, словно обваренная, и зубы стальные. Он ни о чем не спрашивал, сразу понял — человеку плохо. От денег отказался… Одно сказал на прощание:
— Пусть отоспится… потом горячего борща ему.
Так я и сделал, когда мы добрались до дому. А когда на следующий день отец пришел в себя и был в состоянии говорить, он словно не замечал меня. Играя желваками (будто у него там, за щеками, пельмени), делал вид, что читает книгу. Причем схватил с полки первую попавшуюся, моих школьных времен томик — роман про Спартака…
3
И вот через многие годы я снова на нашей родине. Только отца уже нет в живых…
Выйдя из маленькой местной столицы, побрел вверх, через холмы и красный бор. И зачем мне грузовик, если много катится в нужную мне сторону по асфальтовому шоссе легковых машин. Новые времена! Тут и «Жигули», и «хонды». Поднимаю руку, да только ни одна не останавливается. Наверное, боятся — что за странный человек маячит на обочине дороги, в лесу, не с ножом ли, не с пистолетом ли? Хоть и седой, да одет весьма небрежно, как бы для рыбалки, но без удилища…
Наконец одна желтая «четверка» затормозила. Смуглый парень, загорел за лето, как индус, а может быть, и в самом деле индус или перс…