Повести и рассказы

— Что с тобой? Что случилось? — спросил я.

Он молчал. Я смутно чувствовал, что мои опасения начинают оправдываться. Я подошел к окну и с шумом отдернул занавеску. В глазах мгновенно все засверкало, казалось, что-то острое колет глаза. Он нарисовал на окне солнечный свет. Окно, пронизанное насквозь солнечными лучами. Я возбужденно воскликнул:

— Какое светлое, яркое окно, какое красивое солнце! Почему ты не любуешься им? Ты только посмотри, и на душе станет светлее!

Я повысил голос, стараясь взбодрить его, расшевелить. Я еще верил, что это окно ему необходимо.

Он поднял на меня глаза и внезапно закричал:

— Ты почему не смотришь сюда? Почему ты не смотришь на стол, на вещи на столе! Посмотри на стул, на термос, на меня, на мое лицо! Взгляни на все в этой комнате.

Я не понимал, зачем мне смотреть на все это. Он сошел с ума! Он продолжал кричать:

— Солнечный свет — где он? Если есть свет, то где тень, где отражение, где?.. Нету, ничего нет, все фальшь!

Ему хотелось смеяться и плакать. Я немного успокоился: он не сумасшедший, в своем уме, никогда прежде его сознание не было таким ясным.

— Оно так долго обманывало меня. Все кончено. Ко…не…ц!

Он совсем сник.

Окно, наполненное солнечным светом, темная комната. Этот образ — такой удивительный и такой трудно вообразимый. Он поднял руку и медленно задернул занавеску. Окно больше не существовало. О… это окно.

Говорят, его дом во время землетрясения обвалился, осталась одна крыша с «начинкой» из комнаты. Это я узнал от рабочего по фамилии Цай, когда временно работал на заводе электрооборудования. Этот Цай сам четыре года проработал на третьем металлургическом. Он часто ходил на склад получать детали и знал «очкарика Юя». Он говорил, что Юй был неплохой человек, только у него были не все дома, какой-то нескладный. За год до того, как его придавило, у него появилось очень много странностей.

Как-то раз после работы другой кладовщик по невнимательности запер склад. Когда на следующее утро склад открыли, то обнаружили там очкарика. Он вышел даже не рассердившись, да еще улыбался. Лицо его посинело от холода, ноги совсем отморозил. На заводском складе нечем было укрыться, и он считал, что ему еще повезло, что он не замерз насмерть. Говорили, что его отец, когда начались всякие кампании, полез на рожон. Мать вновь вышла замуж за какого-то кадрового работника. Но пятно отца легло и на него, как черная отметина, какая бывает у людей на лице. У него не было родни. Во время землетрясения все вещи в комнате были раздавлены. Ни он об этом мире, ни этот мир о нем не тосковали. Его тело вытащили и кремировали рабочие с завода. Расходы на похороны оплатила администрация. Даже его зарплату за полмесяца некому было получить, и ее списали. Ни у кого не дрогнуло лицо, когда хоронили его.

Осталось только это окно. От солнца и дождя оно стало бледным, как неясный сон, но все же оно еще здесь. Так получилось, что вещь, которая на самом деле не существовала, все еще существует. Жизнь чаще смеется над человеком, чем он над ней.

Я подумал, что кто-то из рабочих, убирающих мусор, возможно, удивится, обнаружив эту картину под разрушенной стеной, но никто не сможет объяснить ему, что это такое. В мире так много загадок, что уж говорить об этой.

О… это окно!

Грохот, грохот, грохот.

Я очнулся. Этот парень в клетчатой рубашке уже повалил несколько стен позади меня. Сквозь тучи пыли донесся его крик:

— Нечего прятаться, сейчас вместе с тобой все сгребу!

Вали! Скорей вали ее, круши, ровняй! Я хотел крикнуть этому парню: «Дави, чего ждешь!»

Но вдруг заколебался, остановился в нерешительности. Я снова надеялся, что стена сохранится еще немного, ну хотя бы минуту, две, три…

Перевод Г. Смирновой.

СТАРИК И СТАРУХА

Опять повздорили. Повздорили муж и жена, почти семидесятилетние старики, неразлучно прожившие бок о бок сорок с лишним лет. И все эти годы сопровождались стычками и перебранками. Ссор, больших и малых, было у них столько, что и не упомнишь. Но как бы они ни рассорились, самое позднее через пару часов снова воцарялся мир — будто ничего и не случилось. Этих двух людей уже ничто не могло разъединить. Что уж ссоры? Таких стариков — нельзя было разделить, как воду, слитую из двух стаканов: как ни пытайся провести по поверхности воды разделительную линию, ничего не получится.

Но сегодняшняя ссора оказалась ожесточенной, как никогда, хотя и началась она, как и большинство супружеских ссор, по ничтожному поводу. Пока старуха разогревала еду, муж, выложив на стол длинный мундштук, нарезал бумажные лоскуты и полоски, склеивал из них самокрутки. Весь стол оказался завален его добром. Вроде бы ничего особенного и не случилось, но, когда старуха велела ему прибраться, муж заупрямился и, назло ей, даже пальцем не пошевелил. Тогда старуха, как и другая бы хозяйка на ее месте, начала брюзжать. А поскольку женское ворчание действует на мужей как запальный шнур, старик тут же вскипел. И пошло-поехало… Каждый выкладывал перед другим скопившиеся за многие годы счета — притом все более злыми словами. В припадке гнева она схватила мундштук и сунула себе в карман. Старик же вышел из себя и швырнул на пол табакерку, а войдя в раж, отправил вслед за ней и пепельницу. Раз дело приняло такой оборот, старуха разошлась еще пуще.

— Так ты бросаться начал?! — закричала она охрипшим, сиплым голосом. — Тогда уж чайник брось, коль ты такой герой!

Заслышав это, старик подскочил как ужаленный и в самом деле, схватив со стола большой фарфоровый чайник, с силой швырнул его оземь. Старуха аж вскрикнула с испугу при виде заполнивших весь пол осколков и разлившейся чайной лужи. Праведный гнев охватил ее, дряблые щеки задрожали, и, наседая на старика, она выпалила:

— Развод! Немедленный развод!

Годами она выстреливала эти слова каждый раз, когда их стычки достигали наивысшего накала. Поначалу охлаждать таким образом пыл противостоящей стороны удавалось. Но со временем толку от этого приема не стало, ведь угроза никогда не приводилась в исполнение. Тем не менее старуха всякий раз повторяла эти слова — то ли выражая в нужный момент крайнюю степень своего негодования, то ли слепо веря в устрашающую силу этих слов. После шестидесяти она незаметно для себя это слово забыла. Но вот сегодня вновь выкрикнула — значит, совсем вышла из себя.

Да, сегодня терпение старухи лопнуло. Но в таком же состоянии был и ее муж. Подобно быку, взбесившемуся при виде красного платка в руке тореадора, он готов был на все, хоть головой в омут. Ну и видик же был у старика: пыхтел, как паровоз, и носился кругами по комнате. Пробежал два круга в одну сторону, повернулся и побежал в другую. Сделал еще пару кругов и вдруг рванулся к выходу и выскочил на улицу, с силой хватив дверью. Да так решительно, будто навсегда из дому ушел.

А гнев старухи все не спадал. Оставшись в опустевшей комнате, она не переставала ругать супруга. Но вот бранные слова иссякли, и женщина устало опустилась на кровать, печальная и несчастная. Если бы, рассуждала она про себя, не перенесенный в молодости туберкулез кишечника, то были бы дети. И жила бы с ними — неужто лучше до конца своих лет ругаться с этим старым хрычом, все более упрямым, склочным, подлым. А то день-деньской вертись с ним, ублажай, готовь еду и даже рис, чай и пепельницу — все под нос поднеси, да еще смотри, как бы, не дай бог, не раскапризничался…

Вот какие мысли были у нее в голове, а тоска не отпускала сердце, и несколько старческих слезинок выкатилось из глаз, обрамленных полосками морщин.

Часы на стене пробили восемь, значит, с начала ссоры прошло уже два часа. Неизвестно почему, но всякий раз именно этот двухчасовой рубеж приносил перемену в ее настроение, подобно тому как конец морозов возвещает о ледоходе на реке.

Вздыбившаяся только что волна гнева мало-помалу улеглась. И отозвались вдруг эхом в ее голове собственные же слова: «Развод! Немедленный развод!» — теперь глупые и смешные. Ну где там разводиться, когда обоим под семьдесят! Она непроизвольно хихикнула. И с этим смешком отлегло от сердца — гнев, обиду как рукой сняло.