Повести и рассказы

— Доска почета? А? — спросил он наконец, увидел плакат и, достав фотографии ударников, стал их рассеянно просматривать, перекладывая из стопки в стопку. Свою фотографию он переложил, не глядя, как листок белой бумаги.

Дойдя до последнего фото, он растерялся, — словно не нашел того или, может быть, той, кого искал. Он снял шапку и начал снова перекладывать фотографии. Светлые тусклые волосы его, примятые шапкой, не спеша поднимались — прядь за прядью. Когда Алексей Петрович стал перебирать фотографии в третий раз, он косо взглянул на Федю — не находят ли некоторые товарищи странной эту бесцельную игру в карточки? Федя сделал вид, будто ему все безразлично, и стал рисовать на своем листе вопросительный знак.

— Из дробилки никого не занесли на доску? — услышал он и, не поднимая головы, ответил:

— Дробилка провалила весь план.

Через минуту Федор поднял глаза и вздрогнул: инженер внимательно читал его заметку. Перебрав все фотографии, он, должно быть, заглянул в пакет — не осталось ли там еще карточки — и вот наткнулся.

Заметка была переписана начисто и заканчивалась словами: «в частности, очень нужны…» — здесь Федя оставил полстраницы для перечня книг. Он собирался дописать заметку после разговора с инженерами.

— Надо конкретнее разговаривать о таких вещах, — сказал Алексей Петрович. Голос у него был надтреснутый, подчеркнуто безразличный. — Если о книгах говорить, то надо писать прямо: «Измельчение руд».

Вспоминая об этом, Федор чувствовал легкое удушье, глаза его загорались, он никак не мог отделаться от подозрений. В тот день Федя тоже помертвел на секунду. Но тут же улыбнулся: «Ведь он женатый!».

— Эта книга у меня уже записана, — сказал он как мог равнодушнее.

— Интересно, кто…

— Фаворов, — сразу же нашелся Федя. Пристально, как следователь, взглянул Алябьеву в глаза, и тот вспыхнул и отвел взгляд, хоть и был старше Феди лет на восемнадцать. Потом Алексей Петрович спохватился:

— Но ведь, кроме этой, еще книжки есть! — воскликнул он, собираясь с мыслями. — Какие же книги мы возьмем?..

Ни одно название не приходило в голову Алексею Петровичу. Наконец он успокоился и ясным голосом техника, только техника, продиктовал: «Дробление и грохочение», «Механическое обогащение руд», «Буровзрывные работы», «Бурение шпуров» и еще десятка полтора таких же малопонятных для Феди названий.

О своих газетных делах Федя сказал только Володе Цветкову, Самобаеву и Герасиму Минаевичу. Дизелист и Федя сдружились, они вместе теперь ходили к полочке, куда почтальон бросал письма для четвертого барака. Оба они ждали от почты чудес. Когда они вытягивались рядом на своих топчанах и начинали глядеть в потолок, часами не произнося ни слова, Самобаев говорил:

— Гляди, ребята, беседа опять пошла.

Иногда Федор нарушал молчание:

— Герасим Минаевич!.. Ответят?

— Обязательно.

— Не отвечают что-то. Уж вон сколько прошло…

— Москва не сразу строилась. Месяца два, а то и три подождем. Там так. Зерно вон сколько лежит в земле, пока набухнет…

Федя не мог точно сказать, о каком письме говорит дизелист — о своем или о Фединой заметке. Но после таких утешений он чувствовал себя лучше и улетал в будущее, на полгода, на год вперед. Он уже заведовал клубом, а в клубе работали кружки: драматический, хоровой, любителей рисования и литературный кружок. Каждую среду собирались в библиотеке инженеры и стахановцы решать какой-нибудь острый технический вопрос. Приходила Антонина Сергеевна в своем зеленовато-голубом свитере, нарядный Фаворов, инженеры из технического отдела, — никто уже не смеялся над Федей. А сам он, одетый просто — все в том же сером костюме, — он, чтобы не мешать занятиям, неслышно проходил через эту комнату по своим очень важным делам. Он не собирался никого колоть своим присутствием, говорить о своих заслугах, осторожно закрывал за собой дверь и, случайно оглянувшись, с болью замечал сквозь щель взгляд Антонины Сергеевны, брошенный ему вслед, — взгляд полный благодарности и грусти: она одна обо всем догадывалась…

Федор багровел, стыдясь этих мыслей, потому что это были мысли слабого человека. Ведь легче всего рисовать в воздухе! Не было и не будет более вдохновенной живописи!

Он резко обрывал эти мечты: таким способом он уже с давних пор боролся со своим героем, который упорно лез на видное место и даже скромностью готов был похвастать. Федя наказывал его — начинал читать газету или книгу про Галилея — общественную книгу, которую читал и перечитывал весь барак.

Но, должно быть, такова была его судьба. Воображение тотчас подсовывало ему другую картину: вот в газете напечатана его заметка. Когда Федя писал ее, он долго подбирал себе псевдоним: «Жало», «Оса», «Глаз» — потом решил, что это трусость, и подписал заметку своей фамилией.

И вот заметка появляется, все называют имя Феди и вдруг — тррр! — телефонный звонок: «Гусарова в управление!» Федя идет спокойный, готовый ко всему…

Очнувшись, Федор спрашивал у Герасима Минаевича:

— Что он может мне сделать?

— Что? — Герасим Минаевич, опустив брови, сурово размышлял. — Что сделает? Шут его знает, не могу придумать. Он хитрее меня.

Так и текли Федины дни в попытках понять прошлое и угадать будущее. А в самом течении этих дней ничего интересного не происходило. И чем дальше затягивалось ожидание, тем живее предчувствовал Федя скорый приход неизвестных перемен в своей жизни.

По его требованию в красный уголок провели телефон, и теперь Федя, ожидая ответа телефонистки, мог подолгу слушать, о чем говорит поселок. Каждый день — и утром и вечером — высокий, приглушенный голос кричал издалека о бочкотаре под капусту, о жирах, об организации второго пищеблока в Суртаихе. «У меня люди здесь по два часа ждут обеда!» — кричал этот голос, и Федя, закрыв глаза, видел Антонину Сергеевну, похудевшую, запыленную, за столом в этом пищеблоке. По вечерам секретарша начальника пожарной охраны знакомилась с кем-то по телефону. Федя слышал только ее голос, прерываемый долгими остановками: «Не может быть… Вы очень самонадеянны… Зачем вам это знать?.. Ха-ха-ха! Ваши усилия будут напрасны!..» Иногда Федя слышал переговоры между начальником транспортной конторы и начальником жилищно-коммунального управления: «Иван Кондратьевич, у меня к тебе деловой разговор, ты подскочи ко мне…» — «Борис Емельяныч, рад бы, душа, да занят. Служба…» — «Слушай, не ломайся, у тебя лошадей до биса, весь транспорт…» — «А у тебя? Серого рысака запряги — и айда. Нужда ведь твоя?..» — «Нужда государственная…» — «Тем более, об чем речь!..» — «Да-а, ты, я вижу, такой же…» — «Пока еще все такой, самостоятельный. Передадут вот в твое ведомство — будешь тогда меня вызывать…» — «Придется нам у Медведева назначить свидание…» — «Это дело! На нейтральной почве…»

Все эти разговоры отдавали скукой и однообразием таежной жизни, но Федя и в этой скуке чувствовал напряженное ожидание, словно весь поселок вместе с ним ждал письма.

Один раз, сняв трубку, Федор прикоснулся ухом к гробовой тишине — весь комбинат молчал. Он сразу понял, в чем дело; в этом молчании раздался знакомый Феде бас:

— Ты все-таки ответь, ты чего там опять колбасишь?

— Максим Дормидонтыч, я сделал, как надо было, — отвечал легкий голос, будто с луны. Феде показалась знакомой эта скороговорка. — Забои, забои здесь все мокрые! Поскольку у нас еще нет сушки, мы решили перейти на четвертый карьер…

— Там же твердый камень! Немедленно прекратить! Ты что, хочешь мне производство остановить? Ты для этого просился на Суртаиху? Алябьев! Громче говори! Что люди? Ты мне людьми не тычь, я сам тоже человек, а с меня все равно спрашивают. Слушай сюда: немедленно прекращай все эксперименты!

— Максим Дормидонтыч, не прекращу. Нам надо ориентироваться на твердые пласты, потому что в них больше процент пе-два-пять. И потом они составляют основу… Рано или поздно, а придется…

— Мне сегодня нужен мягкий камень! Ты забыл, какое сегодня число? Дай трубку Чинарову!