Повести и рассказы

– Аминь, Шарифулла, аминь!

Гумер выпил свою чашку до дна.

– Папа, мама, родные мои, вы из-за меня так сильно не горюйте! Вот Шарифулла-абый быстро меня понял. И вы должны понять. Меня ждёт фронт. Надо с Гитлером покончить.

В глазах Шарифуллы при упоминании Гитлера вспыхнул злой огонёк:

– O, я бы этого Гитлера! Сдавил бы за самое его живое место, да так, чтобы он заорал на весь мир! – и он с такой силой сжал вытянутые вперёд руки, заскрипел зубами так, что казалось, будто бы в эту минуту сидящий где-то в Берлине Гитлер, потеряв покой, должен был слететь со своего стул.

У двери всё больше становилось детей. Начали собираться соседки. Желающих увидеть, расспросить, посочувствовать Марьям-абыстай всё прибавлялось. Это очень смущало Гумера. Он начал волноваться, что и вправду опоздает, и засобирался:

– Папа, ты ведь меня проводишь?

– Да, сынок.

– А ты, мама…

– И я, и я, – сказала она и с вдруг появившимся оживлением спешно начала собираться.

Гумер намеревался сказать: «А ты, мама, уж не переживай и не ходи», – но ничего не стал говорить.

Наконец, все они: Гумер, повесивший свой мешок на плечи, Галимджан-абзый, поменяв старую шляпу [18] на отороченную мехом шапку, в своём чёрном сатиновом бешмете с наружным поясом, Марьям-абыстай, повязав на поясницу маленькую старую шаль, сноха Камиля, Шарифулла, вышли на улицу.

Гумера окружили дети, женщины и несколько пожилых людей. Начали прощаться. На вопросы женщин вроде «не встречал ли?», «не слыхал ли?» Гумер старался дать короткий, но успокаивающий ответ. Внимательно выслушивал разные хорошие пожелания и добрые слова стариков. И в то же время поверх голов он кого-то высматривал. Но не было того, кого он желал увидеть…

18

По обычаю, за столом не положено сидеть с непокрытой головой.

Гумер впервые вопросительно посмотрел на жену брата. Камиля, протянув для прощания две руки, горестно вздохнула:

– Я ведь послала за ней Зайнап. Почему до сих пор нет? Неужели ушла на работы в поле?

Гумеру стало жалко расстроенную до такой степени джинги [19] , и он, протянув ей обе руки для прощания, тихонько сказал:

– Джинги, не переживай. Огромное тебе спасибо… Передай большой привет!

Затем, расцеловав на прощанье Шарифуллу, он поправил заплечный мешок и зашагал по дороге. За ним – Галимджан-абзый, еле поспевая маленькими шагами почти бежала Марьям-абыстай, а также увязавшаяся ребятня… При выходе из деревни их догнала запряжённая в тарантас лошадь, посланная для них председателем… На козлах сидел четырнадцатилетний сын председателя Адхам. Он резко остановил бежавшую быстрой рысью лошадь:

19

Джинги – жена старшего брата.

– Галимджан-абзый, садитесь.

Для Гумера, который вынужден был идти медленно, жалея обессиленную мать, эта неожиданно догнавшая лошадь была очень кстати. Он, усадив родителей в тарантас, сам влез на козлы и посмотрел назад, вот только теперь ему открылось его единство с родной деревней. Бросив лишь один взгляд, он увидел все переулки, знакомые деревенские крыши, пологую гору напротив деревни, извилистое начало реки, идущее из-под горы, скрываясь за мелким кустарником, цветущий неширокий заливной луг и начинающееся с двух концов деревни широкое хлебное поле. Для него вид родной земли, который он обозревал много раз, был чем-то привычным, обыкновенным. Однако эти склоны горы своей очаровательной красотой начала лета, по которой он истосковался, эти поля, знакомые, как крыша отцовского дома, показались ему особенно родными… Он ясно вспомнил, какая тропа куда ведёт, где какой переулок, какой кустарник, как называется каждое поле, каждое сенокосное место, и понял, что, как бы далеко ни уехал, где бы он ни находился, ему никогда их не забыть, и подумал, что в жизни каждого человека происходит это возвращение в родные места, когда он вновь идёт по своим следам. Вот здесь, среди этих кустов у подножья горы во время сенокоса они с Захидой искали встречи друг с другом. Интересно, что они, встречаясь наедине, старались не выдать свою тайну, не могли сказать хранимых в душе слов, говорили о совершенно ненужных вещах, и если вдруг Гумер, не сдержавшись, против её воли пытался поцеловать Захиду, они, обиженные друг на друга, разбегались. В такие моменты оба, хотя и прекрасно знали, что на сердце у каждого, так и не сказали друг другу «люблю». И только когда Гумер ушёл на фронт, начав переписываться, они с возникшей смелостью открыли друг другу свою любовь. Поэтому только в письме прочитав слово «люблю», не услышав, как это волшебное слово было сказано, с каким взглядом, каким голосом, и сердцем чувствуя, но не веря, что она принадлежит только ему, он очень хотел увидеть свою Захиду.

Лошади быстро домчали их скорой рысью до станции. Сойдя с тарантаса, они вышли на платформу. Длинный эшелон стоял прямо у станции, и возле него ходило туда-сюда множество военных.

Когда Гумер с родителями приблизился к своему вагону, его окружили солдаты. Товарищи Гумера, чтобы показать свою близость к нему, начали говорить, льстя ему и в то же время с некоторой завистью:

– Чёрт возьми, надо же, как повезло Салимову!

– Наш Салимов, он молодец! Ни одной возможности не упустит!

– Что ни говори – старшина! Ловкий народ!

Эти слова они, не осознавая, говорили, чтобы поднять Гумера в глазах родителей и таким образом оказать любезность двум растерявшимся среди большого количества людей испуганным старикам, и по-дружески, но в то же время с какой-то милой детской церемонностью начали здороваться с родителями за руку:

– Здравствуй, дядька!

– Здравствуй, бабушка!

– Порадовались встрече с сыном?

– Скоро насовсем приедет, ждите!

Вообще, собравшиеся со всех сторон огромной страны, кто из городов, кто из деревень, эти солдаты, оставившие дома таких же пожилых родителей, смотрели на крупного, седеющего черноусого Галимджана-абзый и маленькую белолицую Марьям-абыстай с жалостью и задумчивостью. Возможно, они надеялись на такие же счастливые минуты встречи и предвкушали эту вожделенную радость.

В окружившее Гумера кольцо неожиданно вошёл толстый, с короткой шеей, гладко выбритый майор. Гумер, увидев его, быстро выпрямился, как стальной прут, и, щёлкнув пятками одна о другую, отдал честь.

Майор бодрым голосом сказал по-русски:

– А, старшина Салимов, прибыли, значит!

– Так точно, товарищ майор!

– Очень вовремя… О, дорогие папаша с мамашей, пришли провожать! – Он уважительно поздоровался со стариками за руку, но при этом старался сохранить своё достоинство и в то же время выглядеть своим человеком:

– Здравствуйте, папаша! Ну как поживаете?

Галимджан-абзый на такое внимание авторитетного человека отвечал с должным уважением:

– Славу Бух [20] , товарищ!

Майор, разделяя их радость от встречи с сыном, произносит несколько тёплых слов и высказывает своё сожаление по поводу краткости встречи.

– Ничава [21] , товарищ, ничава, – терпеливо по-русски с акцентом отвечает Галимджан-абзый на это, – война бит [22] , знаем!

20

С акцентом произнесённое «Слава Богу!»

21

С акцентом произнесённое «ничего».

22

Бит – ведь.

Услышав эти слова, майор, приподняв брови, смотрит на Галимджана-абзый с искренним восхищением и затем, вдохновившись, говорит о том, что война скоро кончится, Советская Армия несомненно разгромит врага, благодаря родителям, вырастившим таких замечательных парней, как Гумер, и в конце своей речи только для Марьям-абыстай, ни слова не знающей по-русски, похлопав по плечу Гумера, произносит на ломаном татарском языке:

– Улан якши, улан якши! [23]

Эти слова особенно понравились Марьям-абыстай. Её материнское сердце, не упуская, ловило каждое слово о сыне, каждый взгляд. И хотя слова были ей непонятны, она ясно чувствовала по голосам, какими говорили эти люди, по их взглядам, дружеское отношение к Гумеру, их близость с ним, её душа наполнялась благодарностью к этим людям, и она про себя подумала: «Товарищи у него, благодарение Всевышнему, оказались хорошими!» – и чувствовала успокоение за будущую жизнь Гумера, за его здоровье.

23

Улы яхшы, улы яхшы! – твой сын хороший, твой сын хороший!

Наконец, мимо них в красной фуражке прошёл начальник станции. Через какое-то время, часто выпуская из тонкой трубы белый пар, энергично зашумел паровоз. Вот вдоль эшелона, в разных местах послышалась команда: «По вагонам!» Обычно самые последние минуты перед отходом поезда для людей бывают самыми трудными. В этот момент люди молчат, всем сердцем чувствуя, до какой степени мучительна разлука, и ждут скорейшего отхода паровоза. Как будто человек, не отдавая себе отчёта, желает скорее избавиться от этих мук разлуки. И Марьям-абыстай, как будто её тянет некая таинственная сила, молча смотрит вперёд, на начальный край эшелона. Наконец, паровоз издаёт длинный гудок и, как будто собираясь с силами, начинает энергично шуметь. Затем поезд медленно трогается… Вагоны, как бы сопротивляясь, со стоном начинают катиться по рельсам. Из вагона кто-то кричит: