Повести

голове платке - и не могла вымолвить слова. Рыбак из предосторожности взглянул на ведущую в сени

дверь, та была закрыта, больше во дворе вроде никого не было. Впрочем, он не очень и опасался - он

уже знал, что в этой деревне спокойно. Полицаи, пожалуй, засели за самогон, а немцы вряд ли тут

появлялись.

– Ой, господи боже, и напугалась же! Ой, господи...

– Ладно, хватит креститься. Полицаев в деревне много?

– А нет полицаев. Был один, так в местечко перебрался. А больше нет.

– Так, - Рыбак прошелся по двору, выглянул из-за угла.

– Деревня как называется?

– Лясины. Лясины деревня, - полная внимания и еще не прошедшего испуга, отвечала тетка.

Ее топор глубоко сидел в суковатом еловом полене, которое она, очевидно, тщетно пыталась

расколоть пополам.

Рыбак уже прикинул, что неплохо бы тут и отовариться: подход-выход хороший, на пути гумно, лесок -

если что, все это прикроет их от чужого глаза.

– Кто еще дома?

– Так одна ж я, - будто удивившись их неосведомленности, ответила женщина.

– И больше никого?

– Никого. Одна вот живу, - вдруг пожаловалась она, все не сводя с него выжидательно-тревожного

взгляда, наверно старалась угадать тайную цель их ночного визита.

Рыбака, однако, мало тронул этот ее жалостливо-покорный тон, ему уже были знакомы эти наивные

повадки деревенских теток, разжалобить его было трудно. Теперь он изучал обстановку на дворе -

увидел раскрытые ворота в сарай и заглянул в его глухой, полный навозного запаха мрак.

– Что, пусто?

– Пусто, - упавшим голосом подтвердила женщина, не отходя от топора.
– Забрали все чисто.

– Кто забрал?

– Ну, известно кто. Как у красноармейской матери. Чтоб им подавиться, иродам!

Тут Рыбак с мимолетным сочувствием взглянул на женщину - если та перешла на проклятия, значит

не врет, можно верить. И он про себя недовольно чмыхнул, поняв, что и здесь, наверно, ничего не

выйдет, - не до нитки же обирать ее, и без того обобранную немцами. Придется искать дальше.

Сотников, ссутулясь, уныло ожидал под стеной, и Рыбак шагнул к женщине.

– Что, не расколешь?

Тетка догадалась, что он поможет, и, заметно обрадовавшись, как-то сразу сбросила с себя пугливую

настороженность.

– Да вот, лихо на него, вбила - не выдеру. С вечера бьюсь, ни туда ни сюда.

– А ну дай!

Рыбак закинул за спину карабин и обеими руками взялся за гладкое сухое топорище. Хакнув, сильно

ударил поленом о колоду, потом еще. Ударял метко, с удовольствием, ощущая силу в руках и привычную

с детства сноровку, когда так же вот зимними вечерами колол на утро дрова. Пилить не любил, а колоть

всегда был готов с охотой, находя как бы извечное удовлетворение в этой трудной, не лишенной

мужского удальства работе.

На четвертом ударе трещина криво обежала сук, и полено развалилось надвое. Он расколол еще и

половинки.

– От спасибо, сынок. Дай тебе бог здоровьичка, - без тени недавней скованности благодарила тетка.

– Спасибом не отделаешься, мать. Продукты имеются?

– Продукты? А какие продукты? Бульбочка есть. Мелкая, правда. Если что, заходите, сварю затирки.

– Это что! Нам с собой надо. Скотину какую.

– Э, скотину. Где ее взять теперь...

– А там кто живет?
– Рыбак показал рукой через огород, где за островерхим тыном белела снежная

крыша соседней постройки. Кажется, там топили: ветер заносил во двор запах дыма и чего-то съестного.

– А Петра Качан. Он теперь старостой тут, - простодушно сообщила тетка.

– Да? Здешний староста? Ты слышишь? - Рыбак повернулся к Сотникову, который, прислонясь к

бревну, терпеливо стоял под стеной.

– Ну. Поставили старостой.

– Сволочь, да?

171

– А не сказать. Свой человек, тутошний.

Рыбак, помедлив, решил:

– Ладно, пошли к старосте. Он-то уж, наверно, побогаче тебя.

Они не стали искать стежку, подлезли под жердь в изгороди, перешли засыпанный золой и

картофельной кожурой огород и через дыру в старом тыне пролезли во двор старосты.

Тут порядка было побольше, чем на соседнем дворе, во всем чувствовалась заботливая рука хозяина.

С трех сторон двор обступали постройки: изба, сарай, легкий навес; у крыльца стояли сани с остатками

сена в розвальнях - верное свидетельство того, что хозяин находится дома. Под крышей сарая высился

ладный штабелек наготовленных, напиленных и поколотых дров.

Когда они еще переходили огород, Рыбак приметил в замерзшем окошке тусклые отблески света -

наверно, от коптилки - и теперь уверенно ступил на скрипучие доски крыльца.

Он не стучал - дверь была не заперта, справиться с ней ему, сельскому жителю, было привычно и

просто: повернул на четверть оборота завертку, и дверь, тихо скрипнув, сама растворилась. Он прошел в

темные сени, вдыхая полузабытые, густо устоявшиеся крестьянские запахи, осторожно повел рукой по

стене. Пальцы его наткнулись на какую-то залубеневшую от стужи одежду, затем на дверную планку.

Нащупав подле нее прокаленную морозом завесу, он легко отыскал одинаковую во всех деревенских

домах скобу. И эта дверь оказалась незапертой, он потянул ее на себя и переступил высоковатый порог,

передавая скобу в холодные руки Сотникова.

На опрокинутой посреди стола миске горела коптилка, огонек ее испуганно выгнулся от клуба

холодного воздуха. Пожилой, с коротко подстриженной бородой человек, сидевший за столом в

наброшенном на плечи тулупчике, поднял седую голову. На его широком, непривычно освещенном снизу

лице коротко блеснул недовольный взгляд, тут же, однако, и потухший под низко опущенными седыми

бровями.

– Добрый вечер, - со сдержанной вежливостью поздоровался Рыбак.