Повести

сделаешь. Терпи. Недолго осталось.

Стало тихо. Рыбак свободнее вытянул ноги, хотел было вздремнуть, но сон больше не шел.

Перед ним был обрыв.

Он отчетливо понял это, особенно сейчас, ночью, в минуту тишины, и думал, что ничего уже

исправить нельзя. Всегда и всюду он ухитрялся найти какой-нибудь выход, но не теперь. Теперь выхода

не было. Исподволь его начал одолевать страх, как в том памятном с детства случае, когда он спас

девчат и коня. Но тогда страх пришел позже, а в минуту опасности Коля Рыбак действовал больше

инстинктивно, без размышлений, и это, возможно, все и решило. Впрочем, это случилось давно, еще до

колхозов, в пору его деревенского детства - что было вспоминать о том? Но почему-то вот вспоминалось,

вопреки желанию, - видимо, тот давний случай имел какую-то еще непроясненную связь с его нынешним

положением.

Жили они в деревне, не хуже и не лучше других, считались середняками. У отца был ладный буланый

коник, молодой и старательный, правда немного горячий, но Коля с ним ладил неплохо. В деревне

ребята рано принимаются за крестьянский труд, в свои неполные двенадцать лет Коля уже пробовал

понемногу и косить, и пахать, и бороновать.

В тот день возили с поля снопы.

Это считалось совсем уже мальчишечьим делом. Дорога была знакомой, изученной им до

мельчайших подробностей. Почти с закрытыми глазами он помнил, где надо взять чуть-чуть стороной,

где держать по колеям, как лучше объехать глубокую, с водой, рытвину в логу. Самым опасным местом

на этой дороге была Купцова гора - косогор, поворот и узкий овражек под высоким обрывом. Там надо

было смотреть в оба. Но все обходилось благополучно. Отец подобрал последние крестцы в конце нивы

и, видно, нагрузил телегу с избытком - едва хватило веревки, чтобы увязать воз. К нему наверх

взобрались еще семилетняя сестренка Маня и соседская девочка Люба.

Всю дорогу, переваливаясь из стороны в сторону, он тихо ехал на высоком возу, как всегда уверенно

управляя конем. Миновали Купцову гору, дорога пошла в лог. И тогда что-то случилось с упряжью, конь

не сдержал, телега высоко задралась левой стороной и стала клониться направо. Коля бросил взгляд

вниз и скатился с воза.

212

Ясно поняв, что должно произойти затем, он в каком-то бездумном порыве бросился под кренящийся

тяжелый воз, подставляя под его край свое еще слабое мальчишеское плечо. Тяжесть была

неимоверной, в другой раз он, наверное, ни за что бы не выдержал, но в этот момент выстоял. Девочки

скатились на землю, его завалило снопами, но лошадь все же как-то справилась с возом и отвернула

передок в сторону от угрожающей крутизны оврага.

Потом его хвалили в деревне, да он и сам был доволен своим поступком - все-таки спас от беды себя,

коня и девчонок - и начал думать тогда, что иначе поступить не мог. И еще Коля поверил, что он человек

смелый. Самым важным было, конечно, не растеряться и не струсить.

И вот теперь перед ним опять тот самый обрыв.

Только здесь не растеряться мало, и никакая смелость здесь не поможет, здесь нужно что-то другое,

чего ему явно недоставало. Тут он связан по рукам и ногам и, видно, ничего уже сделать не сможет.

Но неужели тот следователь врал, когда что-то обещал ему, даже как будто уговаривал? Наверно,

напрасно Рыбак тогда не согласился сразу - завтра как бы не было поздно. Впрочем, оно и понятно.

Следователь тут, наверно, не самый большой начальник, есть начальство повыше, оно приказало, и все.

А теперь поправить что-либо, переиначить, наверно, уже поздно.

Нет, на гибель он не мог согласиться, ни за что он не примет в покорности смерть - он разнесет в

щепки всю их полицию, голыми руками задушит Портнова и того Стася. Пусть только подступят к нему...

16

После короткого разговора со старостой, который тем не менее совершенно обессилил его, Сотников

ненадолго заснул. Проснувшись, он неожиданно почувствовал себя мокрым от пота; столько времени

паливший его жар сменился потливой прохладой, и Сотников зябко поежился под своей волглой

шинелью. Но голове стало вроде бы легче, горячая одурь, туманившая его сознание, исчезла, общее

самочувствие улучшилось. Если бы не искалеченные, распухшие кисти рук и не набрякшая застаревшей

болью нога, то он, возможно, посчитал бы себя здоровым.

В подвале было темно и тихо, но никто, наверно, не спал, это ощущалось по частым, напряженным

вздохам, скупым движениям, притихше-настороженному дыханию людей. И тогда Сотников вдруг понял,

что истекает их последняя ночь на свете. Утро уже будет принадлежать не им.

Что ж, надо было собрать в себе последние силы, чтобы с достоинством встретить смерть.

Разумеется, иного он и не ждал от этих выродков: оставить его живым они не могли - могли разве что

замучить в том дьявольском закутке Будилы. А так, возможно, и неплохо; пуля мгновенно и без мук

оборвет жизнь - не самый худший из возможных, во всяком случае, обычный солдатский конец на войне.

А он, дурак, все боялся погибнуть в бою. Теперь такая гибель с оружием в руках казалась ему

недостижимой роскошью, и он почти завидовал тысячам тех счастливцев, которые нашли свой честный

конец на фронте великой войны.

Правда, в эти несколько партизанских месяцев он все-таки что-то сделал, исполняя свой долг

гражданина и бойца. Пусть не так, как хотел, - как позволили обстоятельства: несколько врагов все же

нашло смерть и от его руки.

И вот наступил конец.

Все сделалось четким и категоричным. И это дало возможность строго определить выбор. Если что-

либо еще и заботило его в жизни, так это последние обязанности по отношению к людям, волею судьбы

или случая оказавшимся теперь рядом. Он понял, что не вправе погибнуть прежде, чем определит свои с

ними отношения, ибо эти отношения, видно, станут последним проявлением его «я» перед тем, как оно