Повести

Вместо ответа в углу вдруг послышался всхлип, за которым последовал сдавленный, болезненный

плач. Он был коротеньким, но столько неподдельного детского отчаяния выплеснулось с ним, что всем в

этой камере сделалось не по себе. Сотников на соломе, слышно было, осторожно задержал дыхание.

– Рыбак!

– Я тут.

– Там вода была.

– Что, пить хочешь?

– Дай ей воды! Ну что ты сидишь?

Нащупав под стеной котелок, Рыбак потянулся к девочке.

– Не плачь! На вот, попей.

Бася немного отпила и, присмирев, затихла у порога.

– Иди сюда, - позвал Петр.
– Тут вот место есть. Будем сидеть. Вот подле стенки держись.

Послушно поднявшись и неслышно ступая в темноте босыми ногами, Бася направилась к старику. Тот

подвинулся, освобождая ей место рядом.

– Да-а! Попались! Что они еще сделают с нами?

Рыбак молчал, не имея желания поддерживать разговор, рядом тихонько постанывал Сотников. Они

ждали. Все их внимание было приковано к ступенькам - оттуда являлась беда.

И действительно, долго ждать ее не пришлось.

Спустя четверть часа со двора донеслось злое: «Иди, иди, падла!» - и не менее обозленное в ответ:

«Чтоб тебя так и в пекло гнали, негодник!» - «А ну шевелись, не то как двину!» - прорычал мужской голос.

На ступеньках затопали, заматерились - сомнений не было: это возвращали с допроса Дёмчиху.

Но почему-то ее также не поволокли в прежнюю камеру - полицаи остановились возле их двери,

загремели засовом, и тот самый, хорошо знакомый им Стась сильно толкнул Дёмчиху через порог.

Женщина споткнулась, упала на Рыбаковы ноги и громко запричитала в темноте:

– Куда ты толкаешь, негодяй! Тут же мужчины, а, божечка мой!..

– Давай, давай! Черт тебя не возьмет!
– прикрикнул Стась.
– До утра перебудешь.

– А утром что?
– вдруг спросил Рыбак, которому послышался какой-то намек в словах полицая.

Стась уже прикрыл было дверь, но опять растворил ее и гаркнул в камеру:

– А утром грос аллес капут! Фарштэй?

«Капут? Как капут?» - тревожно пронеслось в смятенном сознании Рыбака. Но страшный смысл этого

короткого слова был слишком отчетлив, чтобы долго сомневаться в нем. И эта его отчетливость ударила

как оглоблей по голове.

Значит, утром конец!

Почти не ощущая себя, Рыбак механически подобрал ноги, дал пристроиться у порога женщине,

которая все всхлипывала, сморкалась, потом начала вздыхать - успокаиваться. Минуту они все молчали,

затем Петр в своем углу сказал рассудительно:

– Что же делать, если попались. Надо терпеть. Откуда же ты будешь, женщина?

– Я? Да из Поддубья, если знаете.

– Знаю, а как же. И чья же ты там?

– Дёмки Окуня женка.

209

Стараясь как-либо отделаться от недобрых предчувствий, Рыбак под стеной стал прислушиваться к

Дёмчихе. Ему не хотелось обнаруживать себя разговором, тем более что Дёмчиха, возможно, не узнала

его в темноте. Они уже познакомились с ее сварливым характером, и теперь, оказавшись в таком

положении, Рыбак думал, что эта женщина очень просто может закатить им скандал - было за что. Но

она мало-помалу успокоилась, еще раз высморкалась. Голос ее понемногу ровнел, становился обычным,

таким, каким она разговаривала с ними в деревне.

– Да-а, - озадаченно вздохнул Петр.
– А Демьян в войске...

– Ну. Дёмка там где-то горюшко мыкает. А надо мной тут измываются. Забрали вот! Деток на кого

покинули? И как они там без меня? Ой, деточки мои родненькие...

Только что смолкнув, она расплакалась снова, и в этот раз никто ее не утешал, не успокаивал - было

не до того. В камере продолжали звучать зловещие слова Стася, они подавляли, тревожили, заставляли

мучительно переживать всех, за исключением разве что старосты, остававшегося по-прежнему внешне

спокойным и рассудительным. Между тем Дёмчиха как-то неожиданно, будто все выплакав, вздохнула и

спокойнее уже заметила:

– Вот люди! Как звери! Гляди, каким чертом стал Павка этот!

– Портнов, что ли?
– поддержал разговор Петр.

– Ну. Я же его кавалером помню - тогда Павкой звали. А потом на учителя выучился. Евонная матка на

хуторе жила, так каждое лето на молочко да на яблочки приезжал. Нагляделась. Такой ласковый был,

«добрый день» все раздавал, с мужчинами за ручку здоровался.

– Знаю Портнова, а как же, - сказал Петр.
– Против бога, бывало, по деревням агитировал. Да так

складно...

– Гадина он был. И есть гадина. Не все знают только. Культурный!

– А полицайчик этот тоже с вашего боку будто?

– Стась-то? Наш! Филиппенок младший. Сидел за поножовщину, да пришел в первые дни, как

началось. И что выделывать стал - страх! В местечке все над евреями измывался. Убивал, говорили.

Добра натаскал - божечка мой! Всю хату завалил. А теперь вот и до нас, хрищеных, добрался.

– Это уж так, - согласился Петр.
– С евреев начали, а гляди, нами кончат.

– Чтоб им на осине висеть, выродкам этим.

– Я вот думаю все, - беспокойно заворошился староста, - ну пусть немцы. Известно, фашисты, чужие

люди, чего уж от них ждать. Ну а наши, которые с ними? Как их вот понимать? Жил, ел который, людям в

глаза глядел, а теперь заимел винтовку и уже застрелить норовит. И стреляют! Сколько перебили уже...

– Как этот, как его... Будила ваш!
– не сдержавшись, напомнил Рыбак.

– Хватает. И Будила, и мало ли еще каких. Здешних и черт знает откуда. Любителей поразбойничать.

Что ж, теперь им раздолье, - глухим басом степенно рассуждал лесиновский староста.

Что-то вспомнив, его нетерпеливо перебила Дёмчиха.

– Это самое, говорят, Ходоронок их, которого ночью ранили, сдох. Чтоб им всем передохнуть, гадовью