Повести

XXVII

Рано утром в гостиницу пришел Миньков. В строгом черном костюме, в черной же трикотажной рубашке, застегнутой наглухо, он был мало похож на того, взлохмаченного, с блуждающим взглядом, каким увидел его Миша у изголовья убитой жены. Правда, говорил он тихим, каким-то вроде придавленным голосом, взгляд серых глаз был неспокойный, словно бы что-то ищущий, но вообще Миньков держался, можно сказать, молодцом. Он не расспрашивал, как идет расследование. Стало быть, человек выдержанный, понимающий. Именно так отзывалась о нем Соня. Она вернулась от Минькова поздно вечером, была радостно-возбужденной, говорила, что не ошиблась в своих предположениях, что Миньков именно такой, каким она его представляла, что она будет последней дурехой, если не сумеет как следует использовать исключительно интересный материал. Сейчас Соня говорила с Миньковым мягко, даже ласково, за этим угадывалось ее искреннее сочувствие и нежелание ненароком причинить боль. Оказывается, она могла быть и такой — ненавязчиво предупредительной, деликатной.

— У вас какие планы на сегодняшний день? — спросила она Минькова.

— Какие у меня могут быть планы, — тусклым голосом ответил он. — Все из рук валится. Тоскливо…

— Мне хотелось продолжить беседу с вами. Если это, конечно, не очень обременительно.

— Напротив. Сидеть одному дома тошно. Может быть, пойду в тайгу.

Миньков вопросительно посмотрел на Зыкова. Видимо, ему хотелось знать, может ли он, не дожидаясь конца расследования, отлучиться из поселка. Зыков промолчал.

— В тайге бы побывать! — мечтательно проговорила Соня. — В самой глуши. Посмотреть настоящие охотничьи избушки, своими ногами промерить ваши тропы. Можно это сделать?

— Идти очень далеко. Но уголок настоящей тайги я мог бы показать хоть сегодня. На моторке до Утесов ходу часа полтора. Там тайга нетронутая…

— Чудесно! Послушайте, следопыты, отложите на денек свою деятельность, составьте нам компанию.

Миша покосился на Зыкова — не смеется ли? Легкомыслие Сони тоже должно иметь пределы. Вроде бы и умный человек, а вот сморозит же такую глупость… А Зыков с задумчивым видом почесал затылок.

— Что, Миша, может, и в самом деле?..

— Ну конечно!..

— Чайку на костерке сварим. Шашлычок… — Зыков почмокал губами. — Вкусно! Я — за!

Миньков сходил домой, переоделся. На нем были резиновые сапоги, тяжелый дождевик, перепоясанный патронташем. Эта одежда, великоватая, нескладная, не шла ему, делала его неуклюжим, неповоротливым.

Уселись в лодку. Миньков оттолкнулся шестом от берега, крутанул подвесной мотор. Почихав, он набрал обороты, разорвал тишину торжествующим ревом. Винт вспенил под кормой воду, и лодка пошла, постепенно набирая скорость. Нос вспарывал пологие волны, отваливая на обе стороны прозрачно-зеленые пласты воды. Брызги, взлетая, секли по спине. Соня, зябко поеживаясь, придвинулась ближе к Мише. Он развернул предусмотрительно прихваченный Миньковым брезент, набросил его на себя и на Соню, обнял ее за плечи. Она что-то сказала — не разобрал из-за треска мотора, — засмеялась.

Зыков лег на носу лодки, заложил руки за голову, смотрел на белые пушистые облака. Миньков в нескладном своем дождевике топорщился на кормовом сиденье, цепко держался за рукоятку мотора, курил сигарету.

Мимо скользил берег. У воды возвышался вал разноцветных окатанных камней, за ними был желтый глинистый обрыв, из него торчали черные корни деревьев. От обрыва лес уходил в горы, к далеким вершинам, тронутым ранней снежной сединой. С другой стороны лодки стлалась пустынная гладь Байкала. Вдали синели, почти сливаясь с небом, очертания острова Ольхон. Треск мотора, отражаясь от берега, дробью рассыпался над водой. Он мешал говорить, и Миша был рад этому. Сидел притихший, вбирая в себя бодрящую свежесть воздуха, смотрел на огромный, просторный мир, отмечая его удивительную необъяснимую особенность — молчаливые зеленые горы, светлая ширь Байкала не подавляют, а словно бы приподнимают человека над суетной обыденностью, рождают желание быть щедрым, добрым, великодушным. Просто не верится, что здесь могло вызреть в чьей-то голове преступное намерение. Или внутренний мир таких людей иной? Наверное, да, наверное, он наглухо заперт в себе самом, изъеден, как загнивающее дерево древоточцем, злобой, ненавистью, завистью…

Лодка легко неслась по пологим волнам, под тонким днищем журчала и хлюпала вода, за кормой оставался беловатый след от винта. Берег становился выше и круче, местами из него выпирали каменные глыбы. Вскоре подошли к скалистому прижиму. Серый иссеченный щелями утес вздымался ввысь прямо из воды, закрывал солнце. Ни дерева, ни травинки не было на нем, лишь зеленели пятна лишаев. И каменным холодом веяло от него. Обогнув утес, лодка вошла в глубокую губу. Здесь гладь воды была без единой морщинки, в ней, как в зеркале, отражались березы и сосны. Мотор заглох, и лодка ткнулась в низкий берег. Миньков привязал ее к стволу березы, скинул дождевик и стал молча выгружаться. Выбросил топор, задымленный котел, повесил на одно плечо двустволку, на другое рюкзак, пошел к черному кругу старого огнища.

— Осмотритесь отдохните, а я костер разведу. — Он сгреб в кучу головни и обгоревшие сучья.

— Нет, — сказал Зыков. — Встречное предложение будет таким: вы с Мишей и Соней прогуляетесь по лесу, а я займусь чаеварением. Колдовать у огня — моя страсть.

— Как хотите. — Миньков зарядил двустволку, перекинул через плечо.

Вдоль берега, постепенно забирая влево, в глубину леса, тянулась малоприметная тропинка. Под ногами мягко пружинили листья и усохшая трава. Ветви деревьев смыкались над головой, сквозь них струился солнечный свет, ложился на землю желтыми пятнами. Лес хранил царственное безмолвие, здесь даже шуршание шагов казалось слишком громким, посторонним. Вышли к тихому ручейку. На его берегах густо росла смородина. Ветви гнулись к земле, огрузнев от тяжести перезревших ягод.

Соня сорвала крупную, глянцево поблескивающую ягоду, положила в рот, изумилась:

— Ой, вкусно! И много. Я такого и в жизни не видела.

Лес раздвинулся, блеснуло небольшое озеро. На его берегах сочно зеленела осока, кое-где возвышались метелки камыша. На зеркале озера, залитом светом, плавали гоголи. Почуяв людей, они взлетели, закружились над водой, с посвистом разрезая воздух короткими крыльями. Миньков сорвал с плеча ружье, вскинул, повел стволами, ловя на мушку уток. Уныние слетело с его лица, взгляд прищуренных глаз стал жестким. Соня дернула его за рукав.

— Не надо. Пожалуйста.

— Почему? Суп сварим. — Миньков повернулся к Мише, молча прося поддержки.

Но Миша, ничего не сказав, пошел дальше.

Возвращались по берегу Байкала. Шли у самой кромки воды. Хорошо было видно дно, выложенное разноцветными окатанными камнями. На пестрой мозаике играли солнечные всплески.

— Я, кажется, начинаю понимать, что влечет человека к первозданной природе, — сказала Соня и неожиданно спросила у Минькова: — А вам не бывает одиноко в тайге?

Миньков неопределенно пожал плечами.

Под старой сосной на разостланном брезенте, подвернув под себя ноги, как Будда, сидел Зыков. Перед ним на газете лежали нарезанный хлеб, колбаса.

— Садитесь, — сказал он. — Сейчас шашлыки поспеют.

Огонь прогорел. Над кучей алых углей струился синеватый жар. Нанизанное на прутья мясо шипело и слегка дымилось, с него срывались тяжелые капли, падали на угли, вспыхивали ярким оранжевым пламенем. Аппетитный запах жаркого смешивался с горьковатым запахом смолистого дерева, сладковатым тленом отжившей растительности и терпким духом багула.

Под берегом плескалась вода, и плеск этот был похож на торопливый, взахлеб, ребячий лепет. На зеркале воды колебались отражения деревьев — темно-зеленые кедры, более светлые сосны, желтые с белым, полураздетые березы; цвета эти гармонично переходили один в другой, оттеняли друг друга; зеркало воды, гладкое у берега, чем дальше, тем больше морщилось, и на морщинах вспыхивали, гасли белые искры; еще дальше зелень леса, блеск воды вбирала, растворяла в себе холодноватая синь неба.

Соня сидела на брезенте, подтянув колени к подбородку. Стекла очков отражали свет, глаз ее было не видно, лицо казалось незрячим, оттого — незнакомым Мише.