Повести

Давлатян опять презрительно фыркнул, но тут же быстро посмотрел на Кузнецова, словно предупреждая, что никому смеяться над собой не позволит, потому что в той болезни был не виноват.

–  Какая же болезнь, Гога?

–  Глупейшая, я говорю.

–  Дурная болезнь? А, лейтенант?
– послышался насмешливый голос Нечаева.
– Как угораздило, по неопытности?

Подняв воротник, руки в карманах, он отупело шагал за орудием и, заслышав разговор, несколько взбодрился, сбоку глянул на Давлатяна; посиневшие губы выдавливали скованную холодом полуусмешку.

–  Не надо, лейтенант, стесняться. Неужто схлопотали? Бывает…

–  В-вы, донжуан!
– вскрикнул Давлатян, и остренький нос его с возмущением нацелился в сторону Нечаева.

– Что за глупую ерунду говорите, слушать невозможно! У меня была дизентерия… инфекционная!

–  Хрен редьки не слаще, - не стал спорить Нечаев и похлопал рукавицей о рукавицу.
– А что вы так уж, товарищ лейтенант?

–  Пре-екратите глупости! Сейчас же!
– сорвавшимся на фальцет голосом приказал Давлатян и заморгал, как филин днем.
– Вас всегда тянет говорить непонятно что!

У Нечаева смешливо дрогнули заиндевелые усики, под ними - синий блеск ровных, молодых зубов.

–  Я говорю, товарищ лейтенант, все под Богом ходим.

–  Это вы, а не я… вы под Богом ходите, а не я!
– с совершенно нелепым негодованием выкрикнул Давлатян.
– Вас послушать - просто уши вянут… будто всю жизнь глупостями этими и занимаетесь, будто султан какой! От вашей пошлости женщины плачут, наверно!

–  Они от другого плачут, лейтенант, в разные моменты.
– Под усиками Нечаева скользнула улыбка.
– Если в загс не затащила - слезы и истерика. Женщинки, они как - одной ручкой к себе прижимают: тю-тю-тю, гуль-гуль-гуль, другой отталкивают: прочь, ненавижу, гадость, оставьте меня в покое, как вам не стыдно… И всякое подобное. Психология ловушки и ехидного коварства. У вас-то с практикой негусто было, лейтенант, учитесь, пока жив сержант Нечаев. Передаю опыт наблюдений.

–  Какое право вы имеете… так говорить о женщинах?
– окончательно возмутился Давлатян и стал похожим на взъерошенного воробья.
– Что вы такое подразумеваете под практикой? С вашими мыслями на базар ходить!..

Лейтенант Давлатян начал даже заикаться в негодовании, щеки его зацвели темно-алыми пятнами. Он не разучился краснеть при грубой ругани солдат или цинично обнаженном разговоре о женщинах, и это тоже было то далекое, школьное, что осталось в нем и чего почти не было в Кузнецове: привык ко многому в летнее крещение под Рославлем.

–  Идите к орудию, Нечаев, - вмешался Кузнецов.
– Не заметили, что влезли в чужой разговор?

–  Е-есть, товарищ лейтенант, - протянул Нечаев и, сделав небрежный жест, напоминающий козыряние, отошел к орудию.

–  Все-таки ты лейтенант, Гога, и привыкай, - сказал Кузнецов, сдерживаясь, чтобы не засмеяться, увидев, как Давлатян с воинственной неприступностью вздернул свой лиловый на холоде нос.

–  А я не хочу привыкать! Это к чему? С какими-то намеками полез! Мы что, животные какие?

–  Подтянись! Ближе к орудиям! Приготовиться одерживать!..

От головы колонны навстречу батарее выехал Дроздовский. В седле сидел прямо, как влитой, непроницаемое лицо под слегка сдвинутой со лба шапкой строго; перешел с рыси на шаг, остановил крепконогую, длинношерстную, с влажной мордой монгольскую лошадь обочь колонны, придирчивым взглядом осматривая растянутые взводы, цепочкой и вразброд шагающих солдат. У всех затягивали подбородки потолстевшие от инея подшлемники, воротники подняты, вещмешки неравномерно покачивались на сгорбленных спинах. Ни одна команда, кроме команды «привал», уже не могла подтянуть, подчинить этих людей, отупевших в усталости. И Дроздовского раздражала полусонная нестройность батареи, равнодушие, безразличие ко всему людей; но особенно раздражало то, что на передках были сложены солдатские вещмешки и чей-то карабин палкой торчал из груды вещмешков на первом орудии.

–  Подтяни-ись!
– Дроздовский упруго привстал в седле.
– Держать нормальную дистанцию! Чьи вещмешки на передке? Чей карабин? Взять с передка!..

Но никто не двинулся к передку, никто не побежал, только шагавшие ближе к нему чуть ускорили шаги, вернее, сделали вид, что понята команда. Дроздовский, все выше привставая на стременах, пропустил мимо себя батарею, затем решительно щелкнул плеткой по голенищу валенка:

–  Командиры огневых взводов, ко мне!

Кузнецов и Давлатян подошли вместе. Слегка перегнувшись с седла, ожигая обоих прозрачными, покрасневшими на ветру глазами, Дроздовский заговорил с резкостью:

–  То, что нет привала, не дает права распускать на марше батарею! Даже карабины на передках! Что, может, люди уже вам не подчиняются?

–  Все устали, комбат, до предела, - негромко сказал Кузнецов.
– Это же ясно.

–  Даже лошадь вон как дышит!..
– поддержал Давлатян и погладил влажную, в иглистых сосульках морду комбатовой лошади, паром дыхания обдавшей его рукавицу.

Дроздовский дернул повод, лошадь вскинула голову.

–  Командиры взводов у меня, оказывается, лирики!
– ядовито заговорил он.
– «Люди устали», «лошадь еле дышит». В гости чай пить идем или на передовую? Добренькими хотите быть? У добреньких на фронте люди, как мухи, гибнут! Как воевать будем - со словами «простите, пожалуйста»? Так вот… если через пять минут карабины и вещмешки будут лежать на передках, вы, командиры взводов, сами понесете их на своих плечах! Ясно поняли?

–  Ясно.

Чувствуя злую правоту Дроздовского, Кузнецов поднес руку к виску, повернулся и зашагал к передкам. Давлатян побежал к орудиям своего взвода.

–  Чьи шмотки?
– крикнул Кузнецов, стаскивая с передка загремевший котелком вещмешок.
– Чей карабин?

Солдаты, оборачиваясь, машинально поправлял и за плечами вещмешки; кто-то сказал угрюмо:

–  Кто барахло оставил? Чибисов, никак?

–  Чибисо-ов!
– с сержантской интонацией заорал Нечаев, напрягая горло.
– К лейтенанту!

Маленький Чибисов, в не по росту широкой, короткой, словно толстая юбка, шинели, хромая, натыкаясь на солдат, спешил к передкам от повозок боепитания, издали выказывая всем выжидательную, застывшую улыбку.

–  Ваш вещмешок? И карабин?
– спросил Кузнецов, испытывая неловкость оттого, что Чибисов засуетился у передка, взглядом и движениями выражая свою ошибку.

–  Мой, товарищ лейтенант, мой… - Пар оседал на инистую шерсть подшлемника, голос его был глух.
– Виноват я, товарищ лейтенант… Ногу натер до крови. Думал, разгружусь - малость ноге полегче будет.

–  Устали?
– неожиданно тихо спросил Кузнецов и посмотрел на Дроздовского. Тот, выпрямившись в седле, ехал вдоль колонны и наблюдал за ними сбоку. Кузнецов вполголоса приказал: - Не отставать, Чибисов. Идти за передками.

–  Слушаюсь я, слушаюсь…

Рыхло и пьяно припадая на натертую ногу. Чибисов заковылял рысцой за орудием.

–  А этот сидор чей?
– спросил Кузнецов, взяв второй вещмешок.

В это время сзади послышался смех. Кузнецов подумал, что смеются над ним, над его старшинской распорядительностью или над Чибисовым, и оглянулся.