Повести

Гостей набралось полна ограда, столы ломились от туесков с брагой и от закуски — уж тут обе семьи размахнулись вовсю: и в район, и в город было съезжено не раз, да и своими домашними запасами солений и варений, копчений и мочений и те и другие тряхнули как следует. Струился пар над нежным разомлевшим мясом, лоснились от жира целиком запеченные куры и утки, пламенела моченая брусника, волнами катились над застольем запахи малосольных огурцов, груздей, блинов.

Невеста, юная Марина, с легким румянцем на щеках, в воздушном белом платье, была прелестна; жених Юра, в новехонькой черной паре, чувствовал себя стесненным, новые лакированные ботинки явно жали ему, галстук душил, и Юра то и дело подергивал шеей, точно молодой жеребец, который хочет избавиться от хомута. Смущенный, оглушенный многолюдством и всеобщим вниманием, Юра пощипывал светлые пушистые усики над сочными розовыми губами.

Выпившие по первой и второй гости — в основном многочисленные родственники, коренные и городские заимчане — довольно скоро утратили первоначальную чинность и развязали языки; бесперечь кричали: «Горько!» — и склоняли к выпивке жениха и невесту.

Однако нашелся среди гостей ученый человек, который бурно протестовал против того, чтобы новобрачные употребляли спиртные напитки. «Современная наука, — весомо заявлял он, — во избежание появления на свет отягощенного потомства категорически запрещает употребление вышеназванных напитков в преддверии брачной ночи!..»

Застолье на секунду было озадачено большой ученостью этого лысоватого гражданина, но тут же нашлась среди гостей разбитная бабенка, которая закричала своим надтреснутым голосом, что все это вранье. Что если жениху совсем не дадут выпить, то ни о каком наследстве вообще речи быть не может. «Робёнок», как она назвала жениха, до того переволновался, до того одеревенел, что и до позора недалеко — чего доброго не сможет девку бабой сделать!

После этих слов за столом поднялся такой хохот, что утихомирить все это гульбищу не было уже никакой возможности. У жениха же и невесты, когда они коротко переглядывались между собой, так и читалось на лицах: «Куда мы попали! И не удрать ли нам на берег? Не поймать ли лесниковых лошадей да не ускакать куда глаза глядят?..»

Прелестную Марину, кроме того, временами распирал изнутри такой смех, что у нее начинали подрагивать уши; видно было, что она из последних сил сдерживает этот беспричинный девчоночий смех.

Словом, все шло своим чередом, и свадьба, может быть, так бы и закончилась без особых происшествий, если бы… если бы крепко подвыпивший Парамон не начал бы «выступать».

Произнося очередное напутствие молодым, Парамон (нарядная, из розового шелка, рубаха–косоворотка, цветастый гарусный пояс с кистями), в частности, сказал:

— Главное, чтоб вы, дети, жили честно, своим трудом, не жульничали, не занимались бы никакими ахёрами!..

То есть был брошен камешек в огород свата Витальки.

Виталька, конечно же, понял. И когда оба свата оказались в сторонке, чтобы поразмяться от застолья и покурить, Виталька заметил Парамону:

— …А насчет жульничества и афер, сват, я тебе так скажу. Не намекай, не тычь в глаза. У меня ведь бумаги есть, я тебе говорил, бумаги с печатями! Все оформлено чин чинарем, каждое бревнышко, каждая доска, каждый килограмм комбикорма. Могу отчитаться!.. Ты бы лучше, сват, поглядел, как торгаши дела делают, какие аферы проворачивают. А я что!..

Парамон немного сдал назад, стал говорить, что, мол, он и имел в виду «жулябию», он на нее давно зуб точит, и на первого на Олега этого Артуровича по фамилии Гастроном.

— Вот приведу сюда прокурора, тогда увидим!.. — многозначительно пообещал Парамон.

— А красного петуха не хочешь? — встрял в разговор Валерка–браконьер, который оказался поблизости и услышал слова Парамона про Гастронома и прокурора.

А надо сказать, что ни самого Валерку, ни его Соньку в ее неизменном белом халате на свадьбу никто не приглашал. Но какая же выпивка без них обойдется! Нюх у обоих на это дело отменный, и, не ожидая приглашения, они прямиком шагают туда, где можно выпить.

Как только Парамон услышал про «красного петуха», так его и вскинуло, так он и двинул грозно на Валерку–браконьера.

— Я тебе, варнак, покажу счас петуха! Я тебе счас…

— Да я пошутил, пошутил! — попятился струхнувший Валерка (небритый, грязный, волосья торчат лохмами).

— Что за шуточки такие! — негодовал Парамон, вплотную подступая к «личному браконьеру» Гастронома. — Тебя кто сюда звал, а? Кто приглашал, спрашиваю?

— А чё… могу и уйти! — оскорбился Валерка.

— Вот и кати отсюдова, пока цел, понял? И сударку свою забирай! — И Парамон рывком отворил калитку.

— Ну ладно, Парамон… — сквозь зубы выдавил краснорожий Валерка и повернул в калитку; глаза у него были налиты кровью, как у разъяренного быка. — Ладно…

— Наладил, дак играй! — успел крикнуть вдогонку ему Парамон. — Он меня ишо страшшать будет, тунеядец немытый! — Парамон так разошелся, что едва успокоили.

— Ох, отец, отец, — укоризненно качала головой принаряженная бабка Марья. — Совсем тебе не надо выпивать–то! Ну вот зачем с этим барахлом связался! Варнак он и есть варнак.

Эпизод этот мало кем из гостей был замечен, свадьба бурлила и шумела своим чередом, как и полагается свадьбе…

Глава 32

Горчаков конопатил стены дома изнутри, острой деревянной лопаточкой забивал рыжеватый мох в пазы между бревен, когда на пороге дома неожиданно появилась Римма. Нарядная, надушенная, городская. Заглянула в дом, хмыкнула, увидев в углу застеленную кровать (перед самой свадьбой у Парамона Горчаков съехал с квартиры, перетащил в свой дом кровать, вещи и посуду), и принялась осматривать стены, окна и ровно, плотно настеленный пол. А Горчаков следил, за этим ее ревизорским осмотром и уже догадывался, что она приехала мириться; не выдержала до пятницы, отпросилась с работы, пристроила у кого–то Анютку и вот прилетела…

«И ведь знает, что смотрю на нее и жду, — усмехнулся он в душе, — но ни здравствуй, никакого другого слова, только демонстративный осмотр дома…»

— Слушай, Горчаков, — внезапно повернувшись, глаза в глаза, сказала наконец Римма, — а ведь неплохой домик может получиться, а? Если его отделать, конечно, как следует.

— Весьма польщен… — проворчал Горчаков.

— Слушай, Горчаков, — перескочила на другое Римма, — а ты не приревновал ли меня тогда… к Гастроному, а?

Это надо было понимать так. Целых четыре дня после ссоры она думала о том, что же произошло. Перебрала в уме все возможные причины размолвки и вот нашла единственное «натуральное» объяснение — он ее приревновал! А придя к такому заключению, она почувствовала облегчение, простила ему его визг и помчалась сюда как на крыльях.

Он не знал, что ответить. Он тоже, конечно, понимал, что настолько заново полюбил ее этим летом, что вот даже до глупости, до ревности дошло. Но как ей объяснить, что не в этом только причина ссоры? Как объяснить, что он пережил, передумал и перечувствовал за это лето столь многое, что проведенные здесь недели можно приравнять ко многим годам обычной городской жизни? Как объяснить, что с него, с его души будто сошла какая–то корочка, что он стал будто бы острее видеть и слышать, свежее чувствовать? Как ей об этом скажешь? Ведь она–то еще та, прежняя, с нее–то «корочка» не сошла… И она не поймет его, а не исключено, что и обидится, как только скажешь ей про эту вроде как ржавчину…