Повести
Шрифт:
Андрюха поставил свежее сверло, поднял дрель, повернул одну из рукояток, дрель завыла, загудела. Расставив пошире ноги, Андрюха подвел сверло к нижней полке швеллера и, чувствуя ладонями шершавую рифленую поверхность рукояток, изо всех сил стал давить на рукоятки снизу вверх.
Большое сверло медленно, слишком медленно лезло в стальную полку; горячая стружка сыпалась Андрюхе на плечи, в расстегнутый ворот куртки; дрель ревела и дрожала, сотрясая руки, плечи, все тело; зубы у Андрюхи стучали мелко–мелко. А он давил, давил вспотевшими ладонями на шершавые рукоятки; сверло лезло вверх, в металл, грызло стальную твердь. Вот уже и в глазах темно от напряжения, в голове
Руки — тяжелые, чужие, онемевшие, будто перебитые — повисли вдоль тела. Андрюха постоял немного, пока не прошла темнота в глазах, потом опустился прямо на грязный пол и, привалившись к стойке виадука, перевел дух. Он чувствовал себя выпотрошенным, опустошенным. Будто каким насосом из всех мышц и клеток выкачано, высосано содержимое — столько за день переворочено. И вот, кажется, предел. Сил не было, чтобы подняться и просверлить второе отверстие. Сил не хватило бы, наверное, чтобы пошевелить пальцем…
Он, конечно, отдышится, он знал себя. Главное, чтобы миновала «мертвая точка», появилось второе дыхание.
Тогда руки, ноги, пальцы станут, как рычаги, а весь он, Андрюха, уподобится машине и тогда еще долго сможет работать. Главное — перевалить через мертвую точку…
Андрюха посмотрел на участок — все работают, вкалывают, жмут. Разные, далекие друг от друга в обычное время, сборщики сейчас едины, их объединяет порыв собрать машину за эти считанные дни, они должны ее закончить во что бы то ни стало. И они красивы в этом порыве, необыкновенно красивы!..
Вот Багратион… Могучий, косая сажень, ворот рубахи расстегнут, обнажена волосатая грудь, черная треуголка лихо съехала набок; лицо, выхватываемое из полумрака машины непрерывными бликами сварки, твердо и непреклонно.
У Пашки рдеют здоровые щеки, под рубашкой катаются крепкие мускулы, на лбу капельки пота.
Большие карие глаза Геннадия — как два чуда на маленьком невзрачном лице.
Сеня тоже красный и распаренный, на носу и на верхней губе — прозрачный бисер.
Все красивы, ловки, потны, горячи, все — мужчины сейчас, черт возьми, в полном смысле слова! Андрюха любил их в эту минуту, восхищался ими, удивлялся — откуда только силы берут!.. Но в то же самое время его не оставляла в покое мысль: нормально ли, разумно ли это?
Заметив его, лежащего пластом, подковылял сварщик, присел рядом на верстак. Перекурить вроде.
— Ну как, Андрюха?
— Измотала чертова дрель, — попытался улыбнуться Андрюха.
— Ничего, — подбодрил сварщик, — парень ты крепкий. Выдюжишь. Теперь–то уж выдюжишь. У нас ведь здесь студентов–то много перебывало… Работают вроде неплохо, а как, знаешь, начнется горячка, так они в истерику. Мы, кричат, в гробу видали такую работу! Мы на практику пришли, а не на каторгу!..
Андрюха улыбался. Понимал — старик наверняка лукавит, нарочно уверяет, что он, Андрюха, сильнее каких–то там других студентов…
А Багратион все еще ругал крикунов–практикантов:
— Дерьмо, а не работники!.. Тяжело, конечно, кто спорит. Но, черт бы меня задрал, ведь понимать надо, что здесь, именно здесь решается все. И то, как народ будет жить, и политика наша, и авторитет, и… если хочешь, быть войне или не быть. Все решается вот здесь, на участке, в цехе… Помнишь, ты
меня спрашивал, почему я не продвинулся, не стал начальником, вожусь до старости лет в грязи, в дыму, в железе?.. Я тогда тебе не сказал, не решился. Побоялся, что ты подумаешь, вот, мол, старик высокие слова стал говорить. А теперь скажу. Главный фронт, Андрюха, здесь. Не где–нибудь, а — здесь!«Так–то оно так, — думал Андрюха, слушая разгоряченного Багратиона. — Но ведь теперь как говорят и пишут: научная организация труда, научная организация труда… И героизм–то сейчас, выходит, не в авралах, не в штурмах, а в том, чтобы добиваться равномерной работы. Равномерной на протяжении всего месяца, всего года. Как было хорошо, когда не давили, не жали! Когда была просто работа, просто хорошая работа. А теперь, язви тебя, одна усталость…»
«Но погоди… — спорил он с самим собой. — С главинжем и Багратионом, положим, ясно. Время было такое: война, потом — восстановление… Время их сделало такими. Но ведь сейчас молодых инженеров везде полно. Они–то что же?..»
И тут Андрюха подумал об институте. Ведь если разобраться, то в институте разве не прививают привычку брать штурмом?.. В семестре же никто ни черта не делает, все проекты, задания, зачеты берут самым настоящим штурмом, перед самой сессией. Науки осваиваются в три дня перед экзаменами — знаменитые «бессонные студенческие ночи». Уж кому–кому, но Андрюхе–то они знакомы, эти ночи. Вспомнить только, как он философию нынче сдавал… А Калерия Самойловна, руководительница практики, как умилялась?.. Такова уж, мол, психология студента! Ночку не поспит, и отчет по практике готов. Гришка Самусенко как–то даже афоризм изрек: «Настоящий студент — это тот, кто в семестре ничего не делает, а экзамены — сдает…» В песенке студенческой поется: «От сессии до сессии живут студенты весело, а сессия всего два раза в год!..»
«Заражены, — несколько даже ошеломленный своим открытием, думал Андрюха, — все мы заражены штурмовщиной…»
Однако надо было подниматься, надо было браться за дрель и сверлить второе отверстие в швеллере…
На седьмой день штурма, поздно вечером, на участке появилась неизвестно как прорвавшаяся через проходную жена мастера. Она сучила худенькими кулачками перед самым лицом мужа и кричала, что сил ее больше нет терпеть такую жизнь. Она его бросает, мастера, он ей больше не нужен. Может поставить здесь раскладушку и вообще домой не приходить, раз уж он продал душу этому треклятому железу!..
Мастеру было неловко, стыдно, он пытался отвести жену в сторонку, говорил ей что–то негромко и быстро, но она, «работая на публику», кричала еще громче и истеричнее. Потом заплакала и убежала.
В бригаде отнеслись к этому по–разному. Осуждали, сочувствовали: конечно, мол, бабе тяжело одной тащить семейные заботы. А она ведь у него к тому же еще и работает…
— А что, не правда, что ли, — ворчал Пашка. — Я вон, может, сейчас бы с Ленкой гулял под ручку. А вместо этого мантулю здесь. А Ленка там, поди, с каким–нибудь хахалем крутит…
— Эх, Марья Ивановна, — шутливо вздохнул при этом Геннадий, — мне бы ваши–то заботы!.. — И погрустнев, добавил: — Я вот до сих пор проект по технологии не сдал…
Поговорили так, покурили, и снова за дело.
Приходила на участок и Наташка. Поманила Андрюху пальчиком, а когда он подошел, потащила его в свою табельную, включила свет, усадила на табуретку, сама села около и, развернув промасленную бумагу, сказала: «Ешь, это тебе».
В бумаге были завернуты бутерброды со свежими, теплыми еще котлетами («это мама поджарила») и три красных помидора.