Повести

— Гот мит унс… — думая о чем–то своем, подтвердил хозяин.

— Потом «не убивай»… — продолжал Климов, несколько воодушевляясь. — Смотря — кого. Плохо или хорошо было в войну укокошить автоматчика с этой самой пряжкой? Да чем больше их укокошишь, согласитесь, тем лучше!.. Вот тебе и «не убивай»!.. — Климов усмехнулся. — Или возьмите заповедь «не кради». Хорошая заповедь, но опять же — смотря по обстоятельствам. В ином случае красть это плохо, а в другом случае — очень даже хорошо. Спереть, скажем, автомат у того же фрица в войну было просто прекрасным делом!.. Вот и выходит, что все эти заповеди в обычной, нормальной жизни, может быть, и стоящие, но, во–первых, ничего божественного в них нет, их люди выработали. А во–вторых, применять их можно с тысячью оговорок. В каждом конкретном случае заповедь можно повернуть и так и этак… — У Климова даже уши от возбуждения зажгло, настолько он разволновался от мысли, что положил вроде этого «пресвитера» на лопатки. Жаль только, что Лина куда–то ушла — вот бы ей послушать!..

— Ну, насчет того, что «люди выработали», я вам скажу так, — вздохнув, начал Зима. — Тут получается, как в случае с глупым пустым человеком. Ему что–нибудь подскажут умное, а он в ответ — да ведь я тоже так думал! И глядишь, сказанное выдает уж за свое. Так и ваше «человечество». Донес Иисус до людей заповеди бога, а они (не все, конечно, а некоторые) кричат — точно! Мы так же думали. А потом вообще заявляют — это наши мысли, мы их «выработали»… Вот ведь как!..

— Везде бог, всюду бог… — едва сдерживая раздражение, возразил Климов. — Все он создал, всех научил уму–разуму… Он даже и Землю–то самое сотворил… Ну как вы всерьез можете воспринимать то, что он создал Землю? Вы ведь инженер. Я тоже. И как инженер инженера я вас спрашиваю. Скажите, как все же богу удалось сотворить Землю? Из какого такого материала? Где он его взял, этот материал, эту, выражаясь инженерным языком, заготовку? И на каком, интересно, оборудовании он изготовлял ее, Землю? Каким инструментом? С помощью каких приспособлений?..

— Вы все пытаетесь объяснить себе мироздание с точки зрения научной… — усмехнулся в ответ Зима. — А между тем — что знают ученые? Они, если говорить по крупному счету, ничего не знают. Они не знают даже того, например, если уж говорить о возникновении Земли, когда и откуда взялась на Земле вода. Не знают, не знают! — подтвердил Зима, заметив, видимо, несогласие на лице Климова. — Они лишь гадают, когда и откуда она взялась, высказывают гипотезы, есть несколько гипотез. А гипотеза — что? Она сегодня одна, завтра другая… Вспомните слова Ньютона. Он говорил, что при всех его многих и многих знаниях он чувствует себя маленьким мальчиком, стоящим на берегу океана. А океан перед ним — это неизвестное. Так говорил великий Ньютон!.. А намного ли изменилось положение дел с того времени? Мы только–только начинаем заглядывать на соседние планеты нашей солнечной системы. А что наша солнечная система во всей Галактике? Тьфу! Маковое семечко, песчинка в море песка… А что наша Галактика во всем мирозданье? Песчинки меньше!.. Да мы со всеми нашими знаниями все в том же положении, мы — тот же маленький мальчик перед океаном неизвестного. Это если говорить о космосе. А знаем ли мы как следует нашу крошку Землю? Знаем ли мы хотя бы то, что у нас под боком?.. Все спорно, все зыбко, и чем больше человек знает, тем зыбче ему. Иначе почему, скажите, большая часть лауреатов Нобелевской премии в области науки — люди верующие? Да потому, что жизнь на каждом шагу, в каждой мелочи озадачивает. Вот вам одна из загадок. Вы посмотрите — как в природе все разумно устроено, какая во всем гармония!.. Поражаешься цветку, до чего же он разумно устроен! Как он реагирует на свет и тьму, как тянется, поворачивается к солнцу! Как приманивает к себе насекомых своим запахом, своей яркой окраской! Лети, мол, ко мне, дружок, пей мой нектар, а попутно вымажись в моей пыльце и перенеси ее на соседний цветок, опыли, оплодотвори его. А вглядитесь в клочок земли, скажем, в лесу… Какая–нибудь травинка растет только по соседству с той, которая ей полезна в чем–то. А обе эти травинки растут только вблизи тех деревьев, которым, в свою очередь, полезны они. Маленькие птицы, насыщаясь, уничтожают вредителей леса, а больных и нерасторопных птиц, чтобы они не дали хилое, нежизнеспособное потомство, уничтожают хищники… И так далее, и так далее. За что ни возьмись, куда ни глянь — все поразительно целесообразно устроено. Вас это ни разу не навело на мысль, что без разума творца здесь не обошлось, а?

Чувствовал Климов, в этой тираде Зимы что–то не так, где–то что–то перевернуто с ног на голову, но «что» и «где» — ухватить никак не мог и досадовал на себя, на то, как мало он знает за пределами своего круга, в котором только техника, только машины.

— Да и к чему вся эта современная наука и техника, — словно бы догадываясь о смятении в мыслях собеседника, продолжал Зима, — к чему все эти научные достижения, если у нас нет главного знания, знания путей? Если нам остается лишь блуждать, идти наугад, на авось и в конце концов прийти к ужасу пустоты и бесцельности?.. Конечно, вы мне можете возразить, — как это ты, мол, забываешь о главной науке, о марксизме? Вот, мол, она и указывает пути… На это я вам могу сказать так. Марксизм оперирует классами, ему вроде дела нет до каждого отдельного человека с его горестями и несчастьями, с его болезнями и сомнениями. Он говорит вообще о людях, об обществе, о массах, он не в состоянии раскрыть каждому отдельному человеку смысл существования, служить ориентиром в поведении, быть наукой жизни. А ведь человеческой жизни свойственны неясность, отсутствие последовательности, мы живем в сложных противоречиях и неясностях… А вот религия, она конкретно говорит человеку, как ему жить. В то время как марксизм толкует о классах, о производительных силах и производственных отношениях, религия обращается непосредственно к душе человека. Говорит ему о вещах повседневных, затрагивает, так сказать, струны именно его души!..

Ах, как давно и поверхностно проходил Климов обществоведение и философию! Как силился он сейчас вспомнить что–нибудь нужное из этих курсов — ведь сдавал же когда–то зачеты и экзамены! — как силился выжать из своей памяти такое, что опрокинуло бы эту уверенность, этот мудрый прищур сидящего напротив человека!..

Ничего, однако, вспомнить Климов не мог, и оставалось ему лишь клясть себя в душе за свою невооруженность да испытывать стыд за свою недавнюю уверенность, что стоит–де только взяться, как от баптистов только пух полетит!..

Словом, чувствовал Климов, что дело худо, что не он кладет на лопатки, а его кладут, не он «обрабатывает», а его «обрабатывают»… И то, что за дело взялся сам хозяин — это лишь подтверждало его намерение вовлечь Климова в их «домашнюю церковь»…

«Ни черта мне с ним не совладать, с этим башковитым «пресвитером“!.. — уныло думал Климов, шагая домой вдоль шумной, оживленной улицы. — С Линой–то одной я бы уж как–нибудь управился, но в том–то и дело, что она передает все наши разговоры папаше с мамашей, а они ее опять возвращают на «путь истинный«… Выходит, я не с ней спорю, а с папашей, не ей доказываю, а ему…»

«Оторвать бы ее от них, отделить, увезти бы куда–нибудь, да как?.. Как ее оторвешь, если она послушна им во всем, если с колыбели вдолбили ей это послушание? Да если бы одно только послушание!.. А то ведь и любит она их — вот что самое–то тяжкое, любит!..»

«Не справиться мне с ними, — все более впадал в отчаяние Климов. — Не вырвать Лину из этой чертовой «домашней церкви«… А ведь Лина ждет ребенка… — Тут у Климова так заныло внутри и так заколотилось сердце, что он почувствовал слабость в ногах; захотелось даже присесть на запорошенную снегом скамейку. Было почти физическое ощущение тупика, безысходности. — Лина ждет ребенка. Лину они не отдадут. Они отдадут ее только за верующего. Попытаться «разложить“ их? Я сегодня пытался — что получилось?.. И где тогда выход? Что будет с Линой, с нами, с ребенком?..»

Словом, чувствовал Климов, что невмоготу ему больше носить в себе это отчаяние, это ощущение тупика и безысходности. Надо идти… хотя бы к Сане, решил он. Саня должен помочь, он ведь силен во всяких таких штуках…

«Да, да, Саня… это последняя надежда…»

XVI

— И зачем только мы таскаемся отдыхать на это Черное море! — возмущался Саня, расхаживая по кабинету перед Климовым, который сидел на старинном кожаном диване (друзья еще не виделись после летних отпусков). — Такая даль! Столько расходов! Многолюдье! Везде очереди, дороговизна. А в то же самое время у нас под боком такой райский уголок для отдыха, как высокогорное озеро Иссык — Куль! Ты не представляешь себе, старик, какое это изумительное место!..

Воздав должное великолепному озеру Иссык — Куль, Саня несколько погрустнел и, потирая пальцем свой длинный птичий нос и поправляя на нем очки, признался, что была в его, Саниной, группе одна удивительная туристочка… И что, может быть, и озеро–то понравилось Сане так сильно оттого, что там была она…

— Ты не представляешь себе, старик, — с грустноватым восторгом рассказывал Саня, — что это за женщина!.. Во–первых, коса. Представь — черная толстая коса, длиннющая… Ты где сейчас увидишь такую косу у женщин?.. Во–вторых, смугляночка, зубы — как сахар, глаза — ох, старик, уж и не знаю, что за глаза!.. Вот уж поистине: посмотрит — рублем подарит. Росточку, знаешь, небольшого, вся живая, веселая… Мужики на турбазе с ума посходили… — И, помолчав, Саня задумчиво, склонив свою голову дятла набок, повторил: — Как с ума посходили. Будь на дворе девятнадцатый век, перестрелялись бы из дуэльных пистолетов…

— У меня вот тоже история… — вздохнул Климов. И стал рассказывать все по порядку, все, начиная с того самого вечера, когда впервые проводил Лину после занятий домой.

Саня некоторое время еще расхаживал по своему просторному кабинету, но постепенно заинтересовался, лицо его стало предельно серьезным, и в конце концов он сел за свой огромный письменный стол напротив Климова, сделался весь внимание.

Когда же Климов дошел до последнего спора с папашей Зимой, Саня беспокойно заерзал на стуле, а потом с досадой хлопнул ладонью по столу.

— Чему тебя, старик, учили!.. Чему тебя только учили!.. Он тебе говорит, не наводит ли, мол, «разумность» всего того, что свершается в природе, на мысль о творце, а ты ему в ответ ни бе ни ме. Старый у вас, папаша, товар! — вот что надо было ему ответить. Еще Дарвин говорил, что после открытия закона естественного отбора никакого разговора о преднамеренном плане, иными словами, о творце в природе и быть не может. А после него–то наукой еще сколько сделано. Изменчивость живых организмов, наследственность, естественный отбор, приспособленность к условиям внешней среды — вот «творцы» гармонии и «разумности» в природе! Они, эти факторы, действуя совместно миллионы и миллионы лет, и создали ту гармонию, какую мы наблюдаем сейчас в природе. И просто разорваться от досады, что ты не одернул этого «пресвитера»! Теперь об ученых… Многие, говорит, великие ученые были верующими. Да, Ньютон, например, был верующим. Но его закон всемирного тяготения — это материалистический закон, он противоречит религии. Ньютон этим законом как бы запретил вторгаться в солнечную систему. Бог у Ньютона только «завел» механизм небесной машины, дал первый толчок, а потом уж обошлось без бога… Или Эйнштейна возьми. Он тоже вроде бы верил в бога. Но в какого бога! Вслед за Спинозой он считал, что бог — это природа (субстанция), а религиозное чувство — это чувство восторга перед мирозданьем!.. Вот если так смотреть на бога, тогда и мы с тобой тоже верующие (Климов кивнул головой), мы тоже благоговеем перед лесом, полем, горами и морем… При чем только здесь бог?.. Или тот же Дарвин. Он с детства был правоверным христианином, готовился в священники, изучал богословие в Кембриджском университете. Но в процессе своей двадцатилетней работы над «Происхождением видов…» отошел от веры в бога. В его книге впервые–то и было сказано, что является действительной причиной целесообразности в живой природе. На вопрос, почему он отверг христианство, Дарвин как–то ответил: «Нет фактических доказательств…» Понял ты? Нет фактических доказательств!.. Дарвин считал, что религия родилась из страха первобытного человека перед таинственными силами природы. Первобытный человек пытался умилостивить эти силы жертвоприношениями. А все мировые религии, полагал Дарвин, христианство, буддизм, ислам — выросли из этих древних дикарских представлений. И ты знаешь, что Дарвин сказал перед смертью? «Я совсем не боюсь умереть», — вот что он сказал! Это ли не последняя точка в его споре с церковниками, с верой в бога?.. Павлова тоже причисляют к верующим. А Павлов проник в святая святых человеческой, так сказать, души — в мозг! Это ли не смертельный удар по религии, по всем этим демагогам, рассуждающим о таинственной «душе»?.. А как он говорил о вере! Вера, говорил он, — это как костыль, подпорка для слабых духом… Циолковского тоже причисляют. А Циолковский так говорил о боге. Бог, мол, есть порождение человека. Человек создал представление о боге, чтобы посредством его объяснить то, чего не может еще объяснить разумом… И я поражаюсь, старик, что ты не выложил всего этого папаше! Я поражаюсь твоей неосведомленности… твоей неграмотности!