Поводыри богов (сборник)

Далеко-далеко видел Сновид, другое видел, но похожее, где зло опять порождало зло, умножаясь. Видел, как Ольгин сын великий воин князь Святослав на острове в устье могучей реки погибал зимою от голода вместе с дружиной, как воины его варили и ели кору, как рыли снег, выискивая корешки и мерзлых лягушек. И опять воевода Свенельд – шатаясь от слабости, на том же проклятом острове, отойдя от прочих, – говорил с идолом, требовал у Перуна:

– Ну одно слово, хотя бы знак подай – твой это сын? Твой или Игоря? Дай мне знак! Чей сын Святослав?

Молчал идол, может, голодный, не мог башкой ворочать, да только нечем было Свенельду бронзовому истукану губы смазать. Масло съели, кожи съели – всё съели. Только почести и остались: теперь Перун главный бог в дружине у князя Святослава.

Видел Сновид, как бежал прочь воевода со своими лучшими воями во время битвы с печенегами на Днепровских порогах, а на счету был каждый человек, тем более такой, как Свенельд. Бежал, бросил своего князя Святослава на верную смерть. Надеялся ли, что Перун защитит сына? Коли Святослав – от Перуна. А если это Игоря сын, то не жалко: вырвать поганое семя, и дело с концом. Некому оплакивать – Ольга не ждет их в Киеве, умерла Ольга и похоронена совсем по другим, не урманским обрядам. Ольга тоже предала Свенельда: умерла раньше.

Вскоре после предательства Свенельда совсем уж страшное видел Сновид, видел, как печенежский хан сидел на свернутом рулоном пестром ковре, залитом овечьим жиром, в богатом шатре, похвалялся победой, а в руке у него чаша с вином, а чаша та – из головы князя Святослава, из черепа его распиленного. Век душе Святослава мучиться, век не подняться на Поля Счастливых Сражений, болит голова у души, теребит она прозрачной рукой прозрачные, длинные, отливающие золотом, как у отца, усы…

Совсем далеко видел Сновид, и еще дальше. Седой и дряхлый Свенельд оплакивал сына своего Люта, новая молодая жена у воеводы, но не зачать ему другого сына. Олег убил Люта, новый Олег, названный в честь вещего, сын Святослава, но внук ли Игоря – Перун знает. В древлянских лесах, полных бегающей, летающей и прыгающей добычи, где вечные вязы стоят высокой стеной, охотился Лют Свенельдович. Он привык к этим ловлям с детства, но леса вместе с древлянами отошли семье великого князя, а не его роду. После страшной смерти отца на Днепровских порогах князем сел юный Олег. Рассвирепел юнец, повстречав на своей земле Люта, сына воеводы-предателя и своего ровесника. Ровесники – они ведь либо дружат насмерть, либо бьются до смерти. Олег проткнул Люта острым копьем. Но вскоре сам погиб во рву у глухих ворот города Овруча, куда столкнули его дружинники, спасаясь тем от войска Ярополка, другого Святославовича, родившегося годом раньше Олега, старшего брата.

Недолго старый Свенельд уговаривал Ярополка пойти войною на родного брата. Легко уговорил: власть одна, на всех братьев не поделишь. Лежит мертвый Олег у промокших кровью сапог Ярополка, плачет старший брат, укоряет воеводу: «Ты этого хотел!» – но поздно, на скользких лапах ползет дальше, к следующему брату зло, блестящее и гибкое, как гивоит.

Не вспомнить Свенельду, кто выпустил зло на свободу, остается только верить – Игорь, слабый и жадный князь, открыл клетку. Вот до Игоря были князья храбрые и добрые. И получается, что Свенельд хотел зло остановить, потому привел смерть к Игорю, мужу Ольги. Но он же привел смерть к Святославу, сыну Ольги, и к юному Олегу, внуку Ольги. Княгини, любимой великим князем вещим Олегом. Просто Любимой.

А на севере, за много-много дней пути, под Волховом, Ольховой рекой, мерцает, ждет своего часа Сокровище под пальцами самого первого князя. Умрет зло, золото выйдет на поверхность. Или в тяжелый год вынесет его речным потоком, даже если волхвы не сдержат клятвы, не передадут Слово, открывающее пещеру Рюрика под Волховом. Сокровище поможет сохранить Город и князя, если князь будет законным, от Рюрикового семени не то от Перуна.

42

Найденыш почувствовал легкий трепет: так ветер с травой разговаривает. Сделалось темно, влажно и мягко беззвучно, как на песчаном дне глубокой реки. В темноте над лицом двигалось нечто крупное, неповоротливое, тоже мягкое, но плотнее воды. Легло на Найденыша – Ящер, догадался он, но Ящер был теплый, ласково гладил кожу сотней маленьких круглых ртов с пузырьками воздуха. Рыбки, вспомнил Найденыш, – гладят тело, вынимают воду из головы, наполняют воздухом, принесенным в клюве, согревают, ласкают. Совсем согрелся, голова не болит больше, нет воды в голове, совсем хорошо ему, а над ним склонились – кто? Родные? Родители? – какие-то близкие любящие люди, чтобы помочь ему, вытащить, вернуть сюда, домой, в славный мир, на твердую почву, на землю.

Он осторожно приоткрыл глаза. Голова действительно не болела. Нежный кудрявый трилистник клевера переплетался с рассеченными блестящими и твердыми листьями калгана, как сон с явью, травяной ковер поддерживал, пружинил под руками, проснувшимися прежде глаз.

«Какой удивительный сон приходил нынче, – вспомнил Найденыш, стискивая пальцами перепутавшиеся стебли травы и мгновенно успокаиваясь. – Страшный мир, яркий, чужой и беспощадный. Мир князей, и князья были рядом со мной, не только вещий Олег или князь Игорь, а новые, незнакомые. А ведь я и вещего Олега никогда не видал, но там, во сне почему-то сразу узнал. И в палатах княжеских не бывал, а надо же, во сне, вот пустили прямо в палаты. Что-то после было еще – дурное. Пока просыпался, помнил немного, сейчас уже нет. Что-то такое, чего не бывает. Вернее, не должно быть. Зло ползло, как гивоит по камням, оставляя за собой жирный и скользкий темный след, а след этот ложился на людей…»

Нет, больше он не помнил. Как хорошо, что сон увел с собою боль, терзавшую голову, думать сделалось легко, и стали понятны такие сложные вещи, что по зубам одному лишь Вольху. Но еще лучше наконец-то оказаться среди своих. Найденышу не нужно поднимать веки, чтобы увидеть сидящих полукругом, привычно спорящих Гудилу, Либушу и долговязого Вольха. После таких снов не диво, что он обучился видеть сквозь веки, эка невидаль! Не стоит, однако, раньше времени обнаруживать, что проснулся, лучше послушать, о чем они спорят на этот раз, наслаждаясь родными голосами, лежа в траве своей, тоже родной, поляны. Но что с ней случилось? Где священная ольха, где родник, почему не слыхать шума реки, где заросли кустов, где сестричка сорока? Это не та поляна, не его поляна! Почему? Где они?

Найденыш осторожно скосил глаза под закрытыми веками и удивился еще больше, до испуга. Это чужое место, чужой лес – они родились из его сна, но как? Сон так и ушел бы неслышно, не оставляя следов в памяти, как рыбка в воде, он уже ушел. Но на опушке этого незнакомого леса Сновид тотчас вспомнил все, что исчезало и совсем почти исчезло.

Либуша легонько похлопала мальчика по руке – дескать, молчи! Знала, что проснулся, слышала, о чем думает. Велит не мешать. И правда, он откроет глаз – Гудила забеспокоится, Вольх примется расспрашивать, и их взрослый спор меж собой, а Либуша полагает, что спор важен, прервется. Найденыш будет лежать тихо, разве он огорчит Либушу?

Дир поднял ладонь и мрачно изрек:

– Вы видели. Видели безумие битвы. Всесилие зла. Наш мир идет к безумию и злу, и придет, если не вмешаемся. Надо решаться. Надо предупредить старого князя во что бы то ни стало. Зло породило зло. Законом стало предательство.

Щил торопливо рисовал на траве солнечные знаки, очуривался, как отплевывался:

– Чур меня, Чур! А посмотреть бы дальше, хоть немножечко. Еще бы хоть глазком одним взглянуть!

– Молчи! – Дир язвительно скривил рот и добавил с несвойственной ему прежде злой иронией: – Сейчас тебе Чур как раз один глазок и оставит! Не видел, что ли, что боги отвернулись от нас! А во главе зла – там, впереди – равнодушие, жажда власти. И надеяться не на кого.

Вот это Либуша считает важным разговором? – испугался найденыш. А ведь она такая мягкая, и руки у нее мягкие, и шелк длинных рукавов ее рубахи, косы только колючие и щекотные, потому что растрепаны всегда и лезут в лицо найденышу, когда Либуша наклоняется над ним. Неужели лучше было бы не просыпаться? Но во сне совсем плохо, совсем страшно. Сейчас Вольх уговорит их, сейчас все согласятся, что осталось только зло. Но как же мягкий клевер под рукой, пусть даже это клевер чужой поляны?

– Ну что ты, Вольх! Ну расстроился, дело такое… Разве подспорье – вера в равнодушного бога? Так и дождя не получишь, не то что подручного чуда, – Щил проявлял завидное здравомыслие, они с другом словно поменялись ролями.

– Что-то найденыш у нас не одевши, – Либуша принялась заклинать на спящем одежду, бегала пальцами по траве, искала утерянный поясок. Человек без пояска – неодетый человек, легкая добыча для злыдней. И от других людей совестно.

– Неровен час, увидит кто – что скажем? – дернула собственный рукав, не пожалела, рвала на узкие полоски, чтобы сплести новый крепкий пояс.

Дир прищурился, согласно кивнул:

– Дело! Но лучше б нам нынче не встречать никого.

– А и кому здесь ходить? – закивал Щил, обрадовался, что тяжелый разговор угас. Умница Либуша, как вовремя вспомнила про найденыша, женщины умеют вот так вовремя вспомнить какую мелочь, без женщин никак не обойтись, как ни крути. – Кому ходить? Лес стеной, до реки далеко. Но все одно, придется к людям рано или поздно возвращаться. Вольх-то может без людей прожить, – добавил Щил с непонятной интонацией, то ли осуждающе, то ли сочувствуя. Оба – и Щил, и Либуша – стремились отвлечь Дира от тяжелой мысли о равнодушии богов. Им что, они не верят в равнодушие и к сердцу не примут, известно, нет доверчивей народу, чем русальцы да одинокие женщины.