Поводыри богов (сборник)

Черт знает что получалось с работой. Вернее, черт-то как раз и не знал – наобещал горы и в кусты. Но и он сам хорош, снам верить! Данилыч выбросил мерзкий платок в корзину в туалете на втором этаже, том, что наискосок от директорского кабинета. И добился увольнения своего ставленника Сергея – пусть расплачивается! Подставил, свинья, как есть подставил!

Темнота давила изнутри и снаружи – за месяц в Петербурге не случилось ни одного солнечного дня. Морозы со снегопадом регулярно сменялись оттепелью и гололедицей, и Данилыч предпочитал метро новенькой машине, «лендкрузеру». На сей раз в метро было особенно скверно, душно и людно. На выходе, перед эскалатором, наплевав на людской поток, на грязном полу стоял на культяпках, обернутых брезентом, инвалид – из тех, что побираются по вагонам, – и катал вокруг себя свою низенькую тележку, он был пьян. Данилыч едва не споткнулся о тележку и решил, что с него хватит, пусть пробки, пусть гололед, отныне станет ездить только на машине. Надо начинать новую жизнь, хватит этого непреходящего мрака! Неужели не сможет быть выше обстоятельств – это он-то! Не откладывая, с нынешнего вечера открывает себе визу в новую успешную жизнь. Несмотря на подставы, неблагодарность, гололед, мрак. Хватит!

Дома, едва зачерпнул ложкой гущицу мутного горохового супа, началось. Часто затрезвонил телефон, жена вскочила – этого Данилыч терпеть не мог и в хорошие времена, а уж сегодня!

– Сядь на место! – треснул ложкой по столу, горячие плотные брызги попали на запястье. – После обеда натреплешься с подругами!

– Это межгород, – решительно и спокойно отвечала жена, направляясь-таки к телефону.

Данилыч полез в карман домашней куртки, практически не удивляясь обнаружившемуся там, пару часов назад выкинутому в туалете на работе у директорского кабинета платку с пятнышками, вытер запястье. Лучше съесть суп, пока тот горячий, холодный гороховый суп он не переваривал. Жену приструнит после, не то разойдешься, и кусок в горло не полезет.

– Дверь закрой, курица! – чтоб не слушать за едой ее кудахтанье, все-таки крикнул.

Но жена закричала, явно назло, после зарыдала. Пришлось бросить ложку, идти в гостиную.

Суп доедал холодным, как и боялся. Не надо было бояться, не надо было думать о холодном супе.

В маленьком южном городке, уже другом, не в том, где тетка-завещание-зачем-дура-«лендкрузер», но из схожей глубинки, скоропостижно умерла теща. Единственные родственницы жены ушли одна за другой. Тещу Данилыч видел редко и не любил. Нелюбовь полагал взаимной, хотя в свои редкие приезды теща мало с ним говорила и все пекла и пекла пирожки с рисом и яйцами. Была она тучной, малоподвижной, вечно закручивала краны в кухне до предела, невзирая на то что он не велел так делать, чтобы не срывать прокладки. На пятый год брака Данилыч плюнул и поставил в новой квартире однорукий смеситель без прокладок и возможности закручивания, но теща умерла, не испробовав новшества: в новой квартире не успела побывать. Надо было ехать на похороны, может, к лучшему, на службе сейчас появляться противно, после этой дикой истории с двойным понижением в должности.

Холодный гороховый суп не повредил ему, желудок наутро сработал прекрасно, как никогда.

Однако ненавистный платок опять уменьшился, а ведь Данилыч не просил, чтобы теща умерла. Он не желал ей зла в общем-то. Ну что же, организует похороны, жену поддержит. Теща наследства не оставит, не с чего, придется хоронить на свои, на урезанную зарплату. Но жену укорять не стал, ни полунамеком не попрекнул, «лендкрузер» даже не вспомнил. На нем и отправились, приятно все-таки на такой машине, заодно проверить, как автомобиль себя на больших перегонах поведет.

Похоронами распоряжался какой-то знакомый тещи из местной городской «знати». Данилыч сразу поставил его на место, мол, дело наше, семейное, но тот не услышал, не встал, куда указали. Собственно, все уже было сделано и обговорено, Данилычу в процесс не вставиться, поздно. Деньги дал, достаточно на нормальные похороны, ну а раз этот решил выпендриться – его дело. На поминках этот долго не рассиживался, перед уходом вызвал Аллу от гостей, поговорить. Данилыч, конечно, пошел за женой: этот расспрашивал о работе, всучил Алле визитку: «Позвони. Помогут».

Данилыч хотел вспылить, сам способен жену обеспечить, она не нуждается в чужой опеке, но отчего-то удержался. Поминки, как-никак. С женой дома разберется.

– Хахаль, что ли, бывший? – довольно мирно, с добрым юмором даже, спросил, когда выезжали из городка на следующий день.

– Ученик отца, – кратко и сухо объяснила жена и закрыла глаза, а слезы побежали по неизменно розовым щекам, словно дожидались, когда она зажмурится, словно с открытыми глазами плакать было невозможно.

В Петербурге начался февраль, проклюнулось солнце, задул колючий ветер, установились морозы. Под стеной Петропавловской крепости устраивались первые полураздетые безумцы – загорать. Другие, обряженные в ватные штаны и закутанные шарфами, расселись над лунками посреди Невы в ожидании пропахшей нефтью мелкой рыбы для своих кошек. С Ладоги везли первую корюшку: над Васильевским островом робко пробивался меж выхлопных газов запах свежих огурцов, характерный для корюшки, и колотого льда. Каждый день по нескольку часов было по-настоящему светло и как-то особенно отчетливо холодно. Девушки на пешеходных переходах начали улыбаться пропускающим их машинам, но Данилыч, когда был за рулем, этим не злоупотреблял, в том смысле, что всех не пропустишь.

Жена проявила самостоятельность в очередной раз, позвонила по телефону, указанному на полученной визитке, и устроилась на новую работу практически сразу же. Данилыч не возражал, хватит ей на полставки сидеть, деньги нужны, ну и отвлечется тоже от потери родственниц и проблем на службе у родного мужа. Размер оклада жены ошеломил его: так не бывает. Через месяц-два, максимум полгода, фирму наверняка закроют: налоговая комиссия или еще кто. Но через месяц-два, когда в городе бесповоротно потеплело и дружно закапало со всех карнизов, зарплату жене увеличили, правда, стали отправлять в командировки в Ленобласть и дальше, и Данилыч, скрепя сердце, взялся приучаться ходить в продуктовые магазины. Черт, если бы он действительно существовал, не выполнял своих обязательств ни в какую.

Жена подтянулась, постройнела, сделала новую стрижку, вообще зачастила в парикмахерскую. На официальные приемы, которые на ее работе случались часто, иногда в первоклассных ресторанах на Невском проспекте, ходила вместе с Данилычем, тоже подстриженным у хорошего мастера и облаченным в какой-нибудь из новых костюмов. Брендовых костюмов. Данилыч стал выглядеть весьма импозантно и старался не думать о собственной работе. Несколько раз предлагал жене устроить его в ту же фирму, где она подвизалась, там-то он сумел бы развернуться! Самолюбие жестоко страдало от разницы их зарплат и положений, он держался из последних сил. Жена умело отговаривалась, отшучивалась, насколько ей позволяло скверное чувство юмора, вспышки его гнева вязли в ее безразмерной мягкости.

Спелой весной, когда с бульваров по всем путям-дорогам поползли красные толстенькие гусеницы тополиных сережек, перед выходом с супругой на очередной прием по случаю ее грядущей длительной командировки не куда-нибудь, а за границу, Данилыч сорвался. Кричал жене, что та специально не хочет, чтобы они работали вместе, чтобы ей легче было вертеть хвостом перед начальством (знал, разумеется, что это не так, иначе бы и дня с Аллой не прожил), что неизвестно, за что ей платят такие деньги, что наговорила своему боссу про родного мужа черт-те что, потому тот на приемах и двух слов не скажет с Данилычем, что виноват во всем тот знакомый тещи и еще неизвестно… Но прикусил язык, сумел себя обуздать – все-таки он человек воли. Пока не стоит перегибать палку.

– Данилыч, – жена пальцами оттянула уголки глаз, чтобы не размазался макияж, слезы дрожали, не проливаясь, – Петр Федорович, ученик отца, поставил условие: ты не должен работать в этой фирме. Он странный человек, Петр Федорович. И в детстве был странным. В духовную семинарию собирался поступать, между прочим.

– Между каким прочим? – Данилыч чувствовал, что руки немеют, а в затылке разрастается огненная бляшка гнева. – При чем тут семинария, на что ты намекаешь, дура? – Вытащил желтоватый чертов платок, ну конечно, другого платка в кармане и не сыщешь боле, звучно высморкался, бросил платок на пол и двинулся к мини-бару в гостиной. Достал бутылку коньяка, распечатал, отхлебнул из горлышка, но тут же поставил темную бутыль на журнальный столик, принес из кухни тонкостенный стакан, налил до краев и тогда уж выпил.

– Я все равно не уволюсь, – жалко сказала жена, разрыдалась, заперлась в ванной, но долго не просидела, вернулась отнять у мужа бутылку. Не отдал. Плевать на здоровье, пусть ей будет хуже, пусть запой.

На прием, устроенный фирмой в помпезном историческом ресторане с небольшим банкетным залом для избранных, расположенном неподалеку от нелюбимого Данилычем по неведомой причине Аничкова моста, они не пошли. Данилыч был нехорош. Но через день жена все равно уехала: визы, билеты, бронь в гостинице и все такое, по большому человеческому счету неважное.