Поврежденный

Я сидлъ на скамь, не смотря, не слушая, раздраженный тмъ, что я случайно сдлался свидтелемъ этого похороннаго шутовства. До меня стали между тмъ долетать отрывочныя выкрикиванія ораторовъ:

— Кого мы хоронимъ? На чьей могил мы присутствуемъ?

И шипящія замчанія наклонявшагося ко мн Маремьянова.

— Первйшаго мерзавца! Крупнйшаго негодяя!

Мн было не по себ, и досадно, и смшно въ одно и то же время. Тмъ не мене, уйти, пробраться сквозь эту живую стну алчнаго до зрлищъ сброда было невозможно. Нужно было терпливо ждать конца…

— Законопатили-съ! — въ этомъ восклицаніи Маремьянова, заставившемъ меня вздрогнуть и очнуться отъ думъ, было торжество врага, видвшаго, какъ забросали могильною глиной его недруга, тогда какъ онъ самъ еще живъ и здоровъ.

Народъ уже расходился. Я тоже поднялся со скамьи.

— Подутъ-съ теперь поминать его — косточки вс перемоютъ въ наилучшемъ вид,- проговорилъ старикъ, ехидно скаля желтые зубы и сходя со скамейки, причемъ онъ снялъ съ нея свой платокъ, стряхнулъ его, сложилъ бережно въ трубочку и снова спряталъ въ задній карманъ сюртука. — Безъ этого ужъ не обойдется. Это всегда такъ, государь мой, водится. Любопытно бы послушать! Ну, да подожду, не завтра, такъ черезъ недльку и газеты другое запоютъ, тоже перемоютъ бока. Почитаемъ, почитаемъ, отчего же не почитать! Любопытно будетъ, какъ все понемногу да помаленьку выплывать на поверхность станетъ, эта грязьца-то, этотъ букетецъ-то изъ помойной ямы.

Его голосъ дрожалъ и прерывался, точно кто-то душилъ его.

— А вы его, должно-быть, отъ души ненавидли? — невольно спросилъ я разсказчика.

— Я-съ! Я-съ? — точно оторопвъ и почти захлебываясь, повторилъ старикъ, и даже румянецъ показался на его щекахъ. — Это я-то-съ?

Онъ нервно мотнулъ головой, причемъ его лицо передернулось гримасой, сильно потянулъ стоячій воротникъ рубашки, подпертый широкимъ галстукомъ, точно этотъ воротникъ теперь душилъ его, — и какъ-то особенно ршительно, почти съ отчаяніемъ сказалъ:

— Нтъ-съ, однимъ словомъ этого не выскажешь!

Казалось, въ эту минуту ему хотлось бы собрать вс ругательства міра въ одно слово и ткнуть этимъ словомъ прямо въ лицо своего врага, какъ сжатымъ кулакомъ.

Мы вышли изъ кладбищенскихъ воротъ и нсколько времени шли молча. Мой спутникъ видимо порывался нсколько разъ заговорить и тотчасъ же какъ-то безнадежно махалъ рукою. Нервное возбужденіе его дошло до послднихъ предловъ. Я понялъ, что онъ хочетъ «отвести душу» и ршился предложить ему позавтракать со мною въ ресторан. Мн было въ эту минуту все равно, куда зайти, съ кмъ зайти завтракать, мн только хотлось уже не быть одному, такъ какъ тоска, душившая меня съ утра въ этотъ весенній день, и теперь не только не уменьшалась, но росла все сильне и сильне и начинала серьезно пугать меня. Я высказалъ старику свое намреніе. Онъ обрадовался, схватилъ мою руку, сталъ ее жать.

— Я-съ вамъ тамъ, государь мой, все доложу досконально, — быстро и радостно заговорилъ онъ:- я-съ на площади готовъ бы этого негодяя ошельмовать. Я и шельмовалъ его въ газетахъ, знаете, въ разныхъ видахъ шельмовалъ. Вы, конечно, можетъ-быть, и не читаете этихъ газетъ, уличные листки-съ, а у меня и нумера хранятся. Брошюрку разъ про него выпустилъ даже, на послднія деньги-съ напечаталъ. Только разв его можно было пронять. Шкура мужицкая. Чихать онъ хотлъ на все…

Я нанялъ извозчика и прохалъ съ моимъ спутникомъ въ одинъ изъ ресторановъ, гд мы заняли отдльный кабинетъ. Я прислъ къ столу и закурилъ папиросу, заказавъ завтракъ. Маремьяновъ не слъ, а сталъ ходить по комнат, торопливо приглаживая волоса на вискахъ, поправляя галстукъ на ше, волнуясь и видимо не зная, съ чего начать разсказъ. Воспоминанія, казалось, подавляли его.

— Вы меня простите, государь мой, что я начну ab ovo.- наконецъ началъ онъ неловко и почти робко: — и, можетъ-быть, нескладно изложу все. Писать-съ дловыя бумаги я мастеръ, въ семинаріи и академіи недаромъ я учился, а разсказывать о своемъ прошломъ, сегодня-съ разсказывать, когда вотъ тутъ, въ голов-то, какъ въ котл, все кипитъ и бурлитъ, и когда знаешь, что онъ-то, подлецъ-то, лежитъ себ и ухомъ не поведетъ, признаюсь откровенно, очень не легко-съ, даже, можно сказать, мучительно-съ! Я, изволите-съ видть, изъ духовнаго сословія происхожу, въ бурс былъ, въ академіи былъ. Нужно бы было попомъ сдлаться, путь къ тому велъ. Но судьба играетъ людьми: предполагаютъ одно — длается другое. Угораздило меня влюбиться въ двушку изъ другого сословія, въ барышню, въ бутонъ, такъ сказать, нераспустившійся, въ дочь чиновника, и ради нея пошелъ я самъ служить не по духовной части. Она, изволите видть, не желала, чтобы я попомъ былъ, ну, и не пошелъ а въ попы. Это фактъ.

Онъ вздохнулъ, качая головой.

— Ахъ, молодость, молодость, губительница людей! Все увлеченія, страсти, экстазы, а потомъ пройдутъ года, угаръ разввается, станешь озираться и видишь, что изъ-за выденнаго яйца всю жизнь вверхъ ногами перевернулъ, да ужъ возврата назадъ нтъ-съ. Одяніе поповское, изволите видть, государь мой, не нравилось моей Дарь Степановн; извстно, барышня благовоспитанная, бутончикъ нераспустившійся была; а изъ-за этихъ ея вкусовъ вся моя жизнь, вся моя карьера испортилась. Кувыркомъ все пошло. И фантазеръ я былъ тогда, надо сознаться. Влюбился — и вообразилъ, что самая эта любовь нчто такое, что въ рай Магометовъ человка на земл введетъ; отказался отъ поповскаго званія — и вообразилъ, что я съ узкой тропы на необъятный просторъ попадаю, гд только твори, созидай и ворочай горами. Прожектовъ этихъ у меня всегда была куча — въ воображеніи весь міръ пересоздавалъ и милліоны лопатами загребалъ, а въ дйствительности за канцелярскими бумагами въ провинціальной глуши стулья просиживалъ, да дома не додалъ, не допивалъ, потому что жалованьишки были тогда у чиновниковъ нищенскія, а у Дарьи Степановны то и дло рождались и умирали дти, да и сама она хворала и изводилась, — это въ раю-то Магометовомъ! Да и какъ-съ было не хворать да не изводиться, коли она, по своему двическому капризу, всю мою жизнь испортила? Бывало, это всякіе родственники и родственницы мои, оставшіеся въ духовномъ сословіи, колютъ ей глаза: «вотъ; молъ, поповская ряса не понравилась, а теперь зубы кладете на полку». Имъ, надо сознаться, везло. Городъ нашъ — я изъ Чулепина-съ родомъ — купеческій, о благолпіи храмовъ заботится, къ духовнымъ пастырямъ почитателемъ, дьяконовъ басовитыхъ на рукахъ носитъ. Что же мудренаго, что и моимъ сродственникамъ жилось хорошо? Не легко было Дарь Степановн видть это. Ну-съ, тоже это и я, бывало, — тамъ у меня недохватка, тутъ проруха, — стану это, снявши голову по волосамъ тужить, фантазирую, ходя по комнат, что бы было, если бы самой этой глупостью-страстью не увлекся, любовь скоропроходящую за какое-то блаженство не счелъ, а Дарья Степановна притихнетъ, слушаетъ, сознаетъ, что все это отъ нея, и недостатки, и непріятности, и, точно къ смерти приговоренная, молчитъ, а сама изводится, изводится. И такъ, скажу вамъ, государь мой, такъ извелась, что одна тнь отъ человка осталась. Куда красота, молодость и здоровье двались. Бывало, гляжу на нее и думаю: «такою ли я ее полюбилъ и гд все то, что прельстило меня?» Стану мысли эти ей высказывать. «Вотъ, говорю, что значитъ одной красотой увлечься. Гд теперь твоя красота? Другой-то мужъ, можетъ-быть, двадцать разъ измнилъ бы теб, а я законъ соблюдаю. Съ какой женой Господь соединилъ, съ такой и живу». Я-съ, государь мой, человкъ правилъ строгихъ и взглядовъ серьезныхъ. Дарья Степановна это чувствовала и уваженіе мн всякое оказывала, зная и свои вины, и мое благородство. Да-съ, могу сказать, государь мой, безъ самохвальства: не изъ аристократовъ, не изъ родовитыхъ дворянъ я родомъ, а благородства во мн всегда было много, даже, можетъ-быть, фанаберія развилась отъ этого самаго. Это мн вредило даже въ нкоторомъ смысл: покланяйся я, сознайся публично, что ошибся я, поступивъ въ чиновники, — взяли бы въ попы; не держись я самостоятельно и благородно на служб, да покоряйся тмъ, кто и глупе, и невжественне меня — преусплъ бы я и здсь, такъ какъ начальство любитъ покорныхъ, подвластныхъ, а не тхъ, кто ему глаза колетъ своимъ превосходствомъ.

Онъ тяжело вздохнулъ:

— Что длать-съ, что длать-съ! каюсь! не изъ тхъ я, которые подъ чужую дудку плясать могутъ и позволяютъ затаптывать въ грязь свои достоинства. Я, государь мой, себ цну зналъ и гордился этимъ, а начальство этого но любитъ. Да и кто любитъ?

Намъ подали завтракъ, и я предложилъ моему собесднику рюмку водки. Онъ слъ за столъ и, затыкая салфетку за воротникъ заношенной сорочки, покачалъ головой.

— Никогда-съ, государь мой, даже въ самыя тяжкія времена жизни не прибгалъ къ этой отрав бытія человческаго! — съ нкоторой торжественностью произнесъ онъ. — Гордился и горжусь этимъ, и Дарь Степановн нердко говаривалъ: «Вотъ ты сохнешь и изводишься, а что бы запла ты, если бы мужъ-то, какъ другіе прочіе, еще запилъ съ горя, да буйствовать, да драться началъ? У меня вотъ кошки иногда скребутъ на сердц, на все глядя, и на недостатки, и на тебя, а я все же не пью и тебя пальцемъ не трону. А запить-то, кажется, было бы съ него. Разв такъ мн слдовало бы жить, если бы я тебя не послушался? Да я бы теперь въ городскомъ собор первымъ лицомъ былъ, и Марья Ильинишна, отца Ильи дочь, что мн тогда въ невсты прочили, не малую толику денегъ въ приданое принесла бы. Конечно, тогда я тобой увлекся и затменіе нашло на меня, а теперь что? Ты-то вотъ тнь точно ходишь, а она — королева, одно слово». Да-съ, горько жилось мн, очень горько, государь мой, а все же не началъ я пить, какъ другіе. У меня-съ характеръ былъ и умъ. Да-съ, государь мой, гордился я этимъ и горжусь.

Онъ сталъ сть и, торопливо, съ жадностью часто голодающаго человка, пережевывая мясо, продолжалъ говорить:

— Иные это тоже пьютъ, государь мой, не съ горя, а для фантазіи, а у меня, какъ я докладывалъ вамъ, фантазій и безъ того было много. У умныхъ людей всегда много фантазій. Это фактъ-съ. Сяду это я, бывало, съ гитарой — я, вдь, государь мой, гитаристъ, какихъ съ огнемъ поискать — и фантазирую, фантазирую и насчетъ изобртеній, и насчетъ обогащенія, и насчетъ славы. И могу сказать, что не праздныя эти были мечтанія, а вотъ тутъ подъ рукой золотыя розсыпи были, и значеніе, и слава. Все было-съ подъ рукой, если бы этотъ подлецъ не пришелъ и не лишилъ всего…

— Это вы про кого? — спросилъ я разсянно.

— Все про него же, про Ваньку Толмачева, — сказалъ Маремьяновъ, поспшно обгладывая, какъ голодная собака, желтыми зубами кость телячьей котлеты и видимо торопясь освободиться отъ ды для продолженія разсказа. — Онъ въ это время, какъ тать, пришелъ въ нощи и ограбилъ, а пустилъ по-міру меня.

Маремьяновъ доглодалъ кость, вытеръ поспшно ввалившіяся губы, выпятивъ ихъ впередъ въ вид звздочки, и продолжалъ разговоръ:

— Совсмъ мальчишкой былъ Ванька въ то время, когда я зазналъ его. Лтъ восемнадцать было, не больше. Шустрый, кудреватый, съ бабьей рожей, юбочникъ первйшій, и самъ двчонокъ соблазнялъ за шелковые платочки, и самому перстни да часы вдовыя купчихи преподносили за услуги. Служилъ онъ по откупамъ. Знакомства я съ нимь не водилъ, потому не ровня онъ мн былъ и по годамъ, и по званію, и по образованію, а по дламъ приходилось видться по служебнымъ чуть не ежедневно и тоже на улиц при встрчахъ кланялись, словами перекидывались. Извстно, въ провинціи, а не въ столиц жили. Зналъ я и какъ онъ мошенничаетъ, да концы хоронить уметъ, и какъ онъ бабенокъ оплетаетъ, краснобайствомъ да смазливой рожей прельщая, и какъ во всякомъ дл онъ сухъ изъ воды можетъ выйти, глазомъ не сморгнувъ. Ну, однимъ словомъ, человкъ безъ креста на вороту былъ. Безстыжій-съ, какъ есть безстыжій! Свелъ насъ да веревочкой связалъ случай. Ему тогда уже лтъ двадцать семь, а, можетъ, и поболе было, и ворочалъ онъ откупными длами, сколачивая деньгу, благо старикъ нашъ, Козыревъ-Ивашевъ, откупа державшій, изъ ума отъ богатства выживать сталъ и, не зная, чмъ разогнать скуку, такихъ-то востроглазыхъ да краснощекихъ краснобаевъ да шутовъ гороховыхъ особенно долюбливать началъ. Пошелъ я это разъ въ лтній праздникъ за городъ свжимъ воздухомъ подышать; кругомъ это поля хлбородныя, необъятныя, ширь благодатная, разыгрались это мои фантазіи. Помните, какъ это у Пушкина про Петра Великаго говорится: «На берегу пустынныхъ волнъ стоялъ онъ думъ великихъ полны». Такъ вотъ и я тогда — заглядлся, залюбовался, задумался о желзной дорог. Тогда вс только о новыхъ желзныхъ дорогахъ и толковали. Манія-съ въ нкоторомъ смысл была.

«Соображаю я это, что вотъ тутъ насыпь сдлаютъ, рельсы положатъ, тамъ станцію воздвигнутъ, оттуда побжитъ, выбрасывая дымъ и пламя, локомотивъ, таща вереницу вагоновъ, а здсь потянется рядъ хлбныхъ складовъ. Даже стишокъ Лермонтова вспомнилъ: „Берегись, сказалъ Казбеку сдовласый Шатъ“. Вдругъ слышу кто-то окликнулъ меня, а самъ смется: „Куда занеслись? Въ тридесятое царство?“ Гляжу — стоятъ бгунцы, сидитъ на нихъ Ванька, разрумянился весь, кудри растрепались, глаза маслятся, шапка набекрень. Я поклонился. „Какъ, говорю, сюда Богъ занесъ?“ Засмялся. „По амурной части, говоритъ. — Двчонку тутъ одну выслдилъ. Чудо что за двчонка“. Ну, разговорились мы слово за слово, онъ про свою двчонку, а я про свои фантазіи. Знаете, тары да бары, почемъ табачокъ. „Вотъ, говорю, — край-то нашъ какой — умирать не надо, хлбороднымъ полямъ конца нтъ, а хлба сбывать некуда, желзныя дороги теперь строятъ, а къ намъ не проводятъ, забыли словно. Провести сюда желзную дорогу, такъ одного хлба не перевозить. Тоже, говорю, — графъ Завадскій и первющее лицо въ государств, и связи у него, а никто не натолкнетъ его на мысль, что будь тутъ желзная дорога, такъ его имніе золотымъ дномъ будетъ“. Разыгралась это у меня фантазія, и пошелъ я, и пошелъ расписывать. Все, что на душ было, расписалъ. А Ванька призадумался и слушаетъ. Подсадилъ меня къ себ на бгунцы. Дохали мы это до города, распрощались, только онъ, словно въ туман какомъ, похалъ шагомъ, брови сдвинулись, лицо нахмурилось… Прошло это дня два-три, гляжу, Ванька ко мн идетъ. „Чего ему? думаю, — не ходилъ никогда, а тутъ идетъ“. Пришелъ онъ озабоченный, въ мысли погруженный, вызвалъ меня съ-глазу на-глазъ въ отдльную комнату и говоритъ: „Я по длу; что ты тамъ насчетъ желзной дороги черезъ имніе графа Завадскаго говорилъ“.