Поврежденный
Шрифт:
Старикъ перевелъ духъ. Видимо, онъ дошелъ до того пункта своей исторіи, о которомъ онъ не могъ вспоминать спокойно. Торопливо кончивъ второе блюдо завтрака, снова отеревъ губы и положивъ салфетку на столъ, онъ заходилъ по комнат.
— „У тебя, говоритъ, — голова и руки, а я все оборудую“. Итакъ, это онъ сразу „тыкать“ меня началъ и такую вдругъ власть надо мною взялъ, государь мой, что я вамъ и передать не могу. Мужикъ сиволапый, мальчишка изъ подносчиковъ, бабникъ и юбочникъ безбородый, откупщицкій прихвостень и пакостникъ, и вдругъ и „ты“ мн говоритъ, и командуетъ мною, и по плечу треплетъ: „Погоди, я тебя еще въ люди выведу“. Я притихъ и смирился. Что жъ, подлецъ онъ, воръ онъ, грабитель онъ, а долженъ я вамъ сознаться, государь мой, сила у него была и власть. Какъ онъ это заговорилъ, такъ вдругъ я и почувствовалъ, что будто что-то придавило меня, и сталъ я ничтожествомъ сущимъ, и пригнулся передъ нимъ, и плясать по его дудк началъ. Магъ и волшебникъ, волшебникъ и магъ!
Старикъ развелъ руками, не находя словъ для описанія того состоянія духа, въ которое онъ впалъ въ это памятное для него время.
— Одно я понималъ тогда, что онъ, Ванька, хочетъ облагодтельствовать меня и поднять, такъ сказать, на ступени фортуны. И если я во что-нибудь врилъ, такъ это въ то, что онъ все можетъ сдлать и все сдлаетъ. Малодушіе на меня такое напало, что я плакалъ тогда и цловалъ его. „Братъ, говорю, — братъ, я по гробъ твой рабъ, песъ твой врный“. А онъ положилъ это мн на плечо лапищу и говоритъ: „Надйся, на меня положись!“ Ну-съ, начали мы составлять бумаги, письма, докладныя записки. Я вамъ, государь мой, докладывалъ, что я написаньи собаку сълъ. Доношенія, прожекты разные, доклады и все такое любимымъ моимъ дломъ было, хотя и оставлялось все это, по большей части, начальствомъ втуне. Даже безпокойнымъ человкомъ за это называли. А я — чего-чего не умлъ, а расписать все могъ. Ну, и онъ, Ванька, откуда у него что бралось, развернулся, подсказывалъ, диктовалъ,
Одъ вздохнулъ и шипящимъ, ядовитымъ тономъ прибавилъ. — Что говорить, геній!
Помолчавъ немного, Маремьяновъ продолжалъ:
— И что за сила явилась у него. Ну, я маленькій, обиженный судьбою человкъ былъ; я могъ покориться ему. А графъ Завадскій — особа, въ высшихъ сферахъ почетное лицо, а тоже спасовалъ передъ нимъ. Изъ-за одной нашей статейки, гд мы уличали въ предательств и измн всхъ противниковъ желзной дороги на Чулепинъ, вышелъ скандалъ, и графъ Завадскій призвалъ къ себ Толмачева. „Что это, братецъ, вы тамъ пишете? Это невозможно, — началъ онъ, — такъ нельзя выражаться“. И пошелъ, и пошелъ. Выслушалъ его Толмачевъ и брякнулъ: „Не знаю, ваше сіятельство, кому вы хотите угодить деликатностями, а я служу Богу, Царю и отечеству и потому на язык моемъ должна быть не деликатность, а одна голая правда“. Графъ посмотрлъ на него, смутился и забормоталъ: „Ну, да… конечно… но все же…“ Толмачеву только того и нужно было, и какъ началъ онъ эту голую правду рзать, какъ началъ „мы на краю пропасти“, „мы издедикатничались до предательства“, „мы измалодушествовались до самооплеванія“, „мы изъ Россіи дойную корову иностранцевъ сдлали“, „мы стоимъ на краю пропасти и тянемъ въ нее святую родину“, такъ графъ заметался просто, а Толмачевъ и закончилъ: „Вы, говоритъ, — ваше сіятельство, конечно, можете пренебрегать милліонами своихъ личныхъ выгодъ и не отстаивать нашу желзную дорогу, а я не могу не заботиться о благ Россіи и бросить изъ деликатности начатое святое дло“. Хитрая бестія былъ. Съ той поры про Толмачева такъ и говорили: „это человкъ голой правды“. И ломался же онъ, и чудодйствовалъ же вволю, чуть не въ глаза людямъ плевалъ, благо ради голой правды все позволительно! Смотрть-съ на него здили, за совтами къ нему прізжай. Въ какихъ-нибудь пять лтъ уже и экипажи, и лошадей, и домъ свой, и жену, дочь своего патрона-откупщика, съ большимъ приданымъ пріобрлъ голой правдой-то! И какъ не пріобрсти было, когда вс дивились и его самородному уму, и его начитанности, видя, какъ онъ въ своихъ замткахъ обо всхъ спеціальностяхъ трактуетъ да цитатами изъ священнаго писанія и примрами изъ исторіи сыплетъ…
Старикъ злобно усмхнулся.
— Суфлеры хорошіе были, недаромъ одни институтъ путей сообщенія и университетъ, а другіе семинаріи и академіи прошли! Въ будк-съ суфлеры, государь мой, сядетъ, и никому и дла до нихъ нтъ. Актеру-съ аплодируютъ, актера-съ вызываютъ, а суфлеръ въ будк сидитъ-съ. Такъ-съ и я, какъ потомъ и другіе прочіе и изъ инженеровъ, и изъ писателей, сидли у него въ будк. Заставилъ онъ меня въ отставку выйти, засадилъ у себя въ дом за работу, вся переписка на мн лежала, всякія соображенія и замтки я долженъ былъ редактировать. „У тебя, говоритъ, бывало, нахалъ, — перо бойкое, сутяга ты по натуришк и тоже кротъ, такъ мн такой и нуженъ секретарь“. А у меня-съ, государь мой, семья была, жена, сынъ, дочь…
Въ голос старика прозвучали болзненныя ноты…
Завтракъ былъ конченъ, человкъ убралъ тарелки, тоска моя поулеглась, и я могъ бы уйти, но мн уже не хотлось уходить, не дослушавъ исповди этого человка. Я приказалъ подать чаю, чтобы затянуть время. Пока лакей прибиралъ тарелки и подавалъ чай, старикъ ходилъ изъ угла въ уголъ молча, шевеля губами. Что-то болзненное, мучительное было въ выраженіи его пергаментнаго лица. Признаюсь, мн было трудно понять, какъ могли его трогать и волновать воспоминанія о семь. Изъ его разсказа я могъ усмотрть только то, что онъ порядкомъ терзалъ и мучилъ свою Дарью Степановну упреками за то, что онъ изъ-за нея испортилъ свою карьеру, и горделивыми похвальбами тмъ, что онъ не бьетъ и не тиранитъ ея. Совмстная жизнь-съ подобными ограниченными самообожателями всегда бываетъ истинною пыткою для близкихъ къ нимъ людей и еще тяжеле длается она тогда, когда эти самообожатели являются неудачниками. Они готовы по цлымъ днямъ превозносить себя и жестоко обвинять всхъ и каждаго за свои несчастія. О своихъ дтяхъ до этой минуты Маремьяновъ вовсе не упоминалъ и, какъ мн показалось, весьма мало интересовался ими. Но человческая натура такъ сложна!
— У васъ было только двое дтей? — спросилъ я ого, прерывая молчаніе.
— Семеро-съ, — коротко отвтилъ онъ. — Пятеро померло, двое осталось. Могу-съ съ гордостью, государь мой, сказать, что оба, оставшіеся въ живыхъ, и сынъ, и дочь, отъ меня наслдовали разумъ и способности, и духъ занимается, когда подумаешь, до какихъ степеней этакихъ могли бы они дойти, если бы злодй мой не оторвалъ меня отъ семьи и далъ мн возможность руководить воспитаніемъ этихъ дтей. Дарья Степановна моя, помяни ее, Господи, во царствіи Своемъ, не отличалась ни умомъ, ни способностями, ни характеромъ. Была барышней и такою же до конца дней своихъ осталась барышней, утративъ только красоту, плнившую меня во дни моей молодости, когда меня ослпило гордое сознаніе того, что въ меня влюбилась первая городская красавица. Офицеры разные увивались, а она меня предпочла. Это ли не лестно? Однако, я отвлекаюсь отъ предмета. Характера, говорю, у нея не было. Приласкать дтей, побаловать ихъ, распустить — это было ея дло, а выказать характеръ, руководить ими, наставить ихъ на путь истинный, — на это Богъ ей не далъ умнья. И что бы вообще изъ нихъ вышло во время моего пребыванія у Толмачева, когда меня утро выгоняло изъ дому, а поздній вечеръ укладывалъ утомленнаго въ постель, я и не знаю, если бы они не наслдовали моихъ способностей. Положительно могу сказать, государь мой, что не удивился бы я, если бы они, лишенные моего руководства, сдлались уличными ребятишками и лодырями. Но унаслдованныя отъ меня способности спасли ихъ отъ этой бды. Пристроилъ я ихъ въ Петербург въ гимназіи и — это фактъ-съ, государь мой, — съ перваго и до послдняго года оба шли первыми въ классахъ, — первыми-съ, безъ всякихъ репетиторовъ, безъ всякихъ протекцій! Золотыя медали получили. Могу-съ сказать, радовало это меня и льстило моему самолюбію, даже иногда въ увлеченіи фантазіей среди длъ самому Толмачеву хвасталъ я этимъ, хотя этому мужику сиволапому ни до какихъ сердечныхъ чувствъ и родительскаго веселія никакого дла не было. Но наука-съ наукой, способности способностями, а дти и въ воспитаніи нуждаются. Воспитаніе, можно скачать, камень краеугольный, на которомъ созидается вся человческая дятельность. Это факть-съ. У моихъ, дтей Ванька Толмачевъ отнялъ даже воспитателя, засадивъ его въ суфлерскую будку, ради своихъ барышей. Не стану-съ облыжно говорить: онъ мн платилъ, даже хорошо платилъ, какъ онъ самъ говорилъ, но онъ-съ вдь ни передышки, ни отдыха мн не давалъ. Я сперва не ропталъ и не отказывался отъ работы, потому что надялся на будущее. Онъ же самъ мн говаривалъ: „Погоди, выгоритъ, вотъ, это дльце — золото лопатами загребать будемъ“; „постой-ка, это вотъ предпріятіе намъ не одну сотню тысячъ принесетъ“. Намъ! намъ! Ему и приносило все тысячи и сотни тысячъ, а мн, который цлые дни придумывалъ да соображалъ, какъ и что написать, только и давалось, что жалованьишко. Вотъ-съ она, эксплоатація-то ума грубою силой! Потомъ-съ, государь мой, выжалъ онъ изъ меня соки, какъ изъ лимона, и сталъ помыкать мною, какъ тряпкой. „Охъ, ты, сутяга, ничего-то не понимаешь ты ни въ коммерціи, ни въ биржевыхъ длахъ, ни въ политической экономіи“. „И чего это ты отъ поповскаго штиля отучиться не можешь, все точно проповди пишешь“. „Да не витйствуй ты, а пиши сжато; теперь ваше кляузничество не въ мод, а простота штиля нужна“. Только эти комплименты и сталъ я отъ него слышать. Навострился тоже, сталъ самъ чиркать, переправлять, марать написанное мною. Разъ дошелъ, подлецъ, до того, что скомкалъ одну бумагу и швырнулъ ею мн въ лицо. „Крыса семинарская!“ крикнулъ. И то сказать, завелись около него теперь другіе секретари, другіе суфлеры, благо мошна у него была туго набита. И прятать ихъ теперь не нужно было; напротивъ того, даже напоказъ онъ сталъ ихъ выставлять, бахвалиться, — „у меня, молъ, такой-то извстный писатель секретаремъ состоитъ; у меня, молъ, такой-то извстный ученый дла ведетъ“. На что же ему сталъ пригоденъ какой-то Маремьяновъ? А Маремьяновъ ему богатство создалъ! Маремьяновъ фундаментъ заложилъ
къ построенному имъ зданію! Маремьяновъ ему свои идеи отдалъ! Я-съ это понималъ и не могъ склонить передъ нимъ своей головы, не могъ пресмыкаться передъ нимъ не могъ но внушать ему того. Амбицію это его задвало, надодать стало. Люди, государь мой, правды не любятъ, и черная неблагодарность родилась не въ наше время. Такъ-съ, мало-по-малу, начали расползаться по швамъ наши отношенія: онъ командовать хотлъ, а я щетиниться сталъ, да зубы скалить началъ, обманутый въ своихъ надеждахъ. Дошло дло до разрыва, и только тутъ-то я увидалъ и понялъ вполн ясно, что въ сущности все его благосостояніе утвердилось моими прожектами и моими руками, а между тмъ, онъ вс барыши загребъ себ и мн ничего не оставилъ. Мало того-съ. Когда я заявилъ свои претензіи, онъ только захохоталъ, да вдь какъ-съ, до упаду, до колотья, до удушья, да меня же шутомъ гороховымъ назвалъ. Посл этого идти рука объ руку и, такъ сказать, жить въ одной берлог намъ стало невозможно. Ушелъ я отъ него и отрясъ прахъ съ ногъ своихъ. Тутъ я и раскинулъ умомъ, вникъ во всю суть дла и понялъ, что онъ околдовалъ меня, подлецъ, опуталъ, провелъ, заставилъ работать на него безъ всякихъ условій, безъ всякихъ контрактовъ, и ршился затять судебное дло…Маремьяновъ вынулъ свой клтчатый платокъ, свернутый въ трубочку, и отеръ потъ съ лица. Онъ былъ страшно взволнованъ и безсознательно ерошилъ свои сдые волосы. Это возбужденное состояніе духа длало его похожимъ на помшаннаго…
— Вы не изволили-съ слышать, — началъ онъ съ лукавой вкрадчивостью и напряженнымъ любопытствомъ, точно желая поймать меня въ ловушку:- чтобы кто-нибудь меня при васъ, то-есть въ вашемъ присутствіи, хотя какъ-нибудь случайно сутягой и поврежденнымъ называлъ?
Его глаза зорко и пытливо были устремлены на меня, точно онъ желалъ прочитать что-то въ моей душ. Онъ съ напряженнымъ вниманіемъ ждалъ отвта.
— Нтъ, — солгалъ я.
— Жаль-съ, жаль-съ! — со вздохомъ сказалъ онъ. — А называли! не разъ называли! Только не могу вотъ свидтелей найти, чтобы уличить, кто называлъ, и изъ чьихъ первыхъ устъ это пошло. Это онъ-съ и распустилъ. Онъ-съ, я достоврно знаю. Только нити въ рукахъ моихъ нтъ, чтобы уличить, а то бы я показалъ ему, какой я сутяга и поврежденный. Диффамація-съ! За это-съ строго наказуются. Мн бы только нить найти. Да я доберусь когда-нибудь, доберусь…
Онъ опустилъ голову и задумался. Въ эту минуту онъ, дйствительно, походилъ на поврежденнаго. Казалось, что на мгновеніе онъ совершенно забылъ даже о смерти Толмачева, которому были уже не страшны никакіе свидтели, могущіе обличить его въ клевет или въ диффамаціи. Прошло нсколько минуть въ молчаніи. Наконецъ, какъ бы очнувшись отъ сна, старикъ заговорилъ снова:
— А сталъ онъ эти слухи распускать, когда я ушелъ отъ него и началъ съ нимъ процессы за присвоеніе имъ моихъ идей и прожектовъ и сталъ требовать законной своей части изъ его прибылей. Вся жизнь моя съ этой поры ушла у меня на это. Вс деньги ухлопались на это. Да, я-съ не жаллъ; мн не деньги дороги, а признаніе моихъ правъ; правда дорога мн. Тысченокъ десять было скоплено мною во время служенія у него, и вс ушли. А онъ только одни слухи распускалъ, что повредился я въ ум отъ зависти при вид его богатства и что въ умопомшательств приписываю себ все то, что я переписывалъ въ качеств его секретаря. Шутки-съ насчетъ этого шутилъ, смяться изволилъ. У него нравъ-съ веселый, смшливый! Тоже участіе и сожалніе ко мн потомъ сталъ высказывать, когда я въ нищету впалъ. Дарью Степановну; сына и дочь моихъ призывалъ къ себ, соболзновалъ обо мн, совтовалъ въ домъ умалишенныхъ помстить меня, брался платить за меня! Ловко-съ! Геній-съ, геній-съ, что и говорить. Нтъ-съ, не сутяга я, не поврежденный я, а погубленный имъ человкъ, жертва дикой эксплоатаціи, вотъ что я. Мало того, что онъ обокралъ меня, — онъ, государь мой, лишилъ меня семьи, домъ мой въ адъ превратилъ!
Возбужденіе старика дошло до крайнихъ предловъ, душило его, заставляло задыхаться. Онъ сталъ торопиться, говорилъ захлебываясь, жестикулировалъ. Его голосъ перешелъ въ ехидное шипніе…
— Когда я вышелъ, государь мой, въ отставку изъ секретарей этого генія, засталъ я невеселую картину дома-съ. Дочь моя Настя кончила гимназію и задумала идти подъ вліяніемъ разныхъ сумбурныхъ идей на врачебные курсы. Эта барышня-то, красавица-то, нжнаго-то воспитанія двушка, оранжерейный цвтокъ, такъ сказать, и вдругъ разныя такія мерзости слушать изъ мужскихъ устъ будетъ, грязныя раны перемывать станетъ, мужчинъ больныхъ въ нагот ихъ скверной осматривать. Для блага человчества, видите ли, для пользы ближнихъ. Развратъ это, распутство одно! Началась у меня цлая исторія съ ней и, слава Богу еще, что по характеру она въ мать уродилась, слабая, молчаливая, покорная. Идеи были, а характера не было. А безъ характера, государь мой, ни съ какими идеями далеко не уйдешь. Ну-съ, и принялся я острые углы, такъ сказать, сглаживать. Побился я съ ней, но не даромъ. Удалось мн внушить ей въ теченіе года, что я, какъ отецъ, не попущу разврата и не позволю ей идти на эту гибель. Нечего и говорить, что при моемъ ум, говоря это съ нею изо-дня въ день битые часы, я могъ урезонить ее, хотя и нелегко это мн досталось. Тоже-съ долбить и долбить по одному и тому же мсту и сегодня, и завтра, и послзавтра, цлые триста шестьдесятъ пять дней, — дло трудное. А тутъ, къ счастью, и женихъ подвернулся изъ служившихъ у Толмачева, управляющій конторами, человкъ не бдный, но старый. Присватался онъ, подбился къ ней, гд шуточками, гд прибауточками, тоже изъ шустрыхъ былъ, молодой да ранній, и при моемъ содйствіи обтяпали мы все да склеили — вышла она за него замужъ. Точно гора съ моихъ плечъ свалилась. Но этимъ не кончилось. Не сладко пришлось мн и отъ сына, могу даже сказать, что испилъ чашу горечи. Онъ въ меня характеромъ былъ: гордъ, благороденъ, настойчивъ, и какъ на бду — фантазій тоже тьма, какъ и у меня. Знаю я по опыту, къ чему фантазіи эти самыя ведутъ: отъ поповскаго званія изъ-за каприза смазливой барышни откажешься; ради краснобайства какого-нибудь проходимца Толмачева подъ его дудку плясать будешь; высокими идеями увлекшись, забудешь о разныхъ договорцахъ да контрактахъ. Ну-съ, а время тогда было превосходное, бродило все, всякія новшества неподходящія да режимы чужестранные были въ мод, и сталъ я подмчать, что мой Гаврюша — Гавріиломъ моего сына именовали — самыми этими новыми бреднями увлекается, варіаціи разныя на новыя темы фантазируетъ. Началъ я его вразумлять, въ отрезвленіе приводить, ну и пошли у насъ дебаты, споры, несогласія. Я — одно, онъ — другое. Я говорю: черное; онъ говоритъ: блое. Вижу я, лзетъ малый на стну и лбомъ пробить ее хочетъ. Началъ я подмчать, гд корень, откуда это идетъ, и кмъ поддерживается. Во всякомъ дл прежде всего доберись до корня его, а ужъ потомъ принимайся за мропріятія, а то-съ донъ-кихотство одно несообразное выйдетъ, съ втряными мельницами воевать станешь. Разъ и удалось мн напасть на слды. Товарищи тутъ у него были, толковали, судили да рядили вкривь и вкось. Понялъ я, гд у него точка опоры. Сталъ я ихъ выслживать, выспрашивать и потомъ изложилъ, кому слдовало, въ подробности ихъ образъ мыслей. Не легко мн было такимъ образомъ спасти сына отъ зловредныхъ вліяній, да вдь я-съ отецъ, и не мн было считать, сколько трудовъ и огорченій переношу я ради блага сына. Но что хуже всего было, такъ это то, что въ дом у меня въ эту пору поднялись распри. Никогда, государь мой, никто въ моемъ дом не выходилъ изъ-подъ вліянія моего ума; простыя бабы-служанки и т посл моихъ уповщиваній и нотацій, какъ въ воду опущенныя, отъ нравственнаго потрясенія, ходили, а тутъ даже Дарья Степановна, ужъ на что смиренница была, подняла голосъ. Нужда, конечно, всему виною, она хоть кого собьетъ съ толку. Стала Дарья Степановна упрекать меня за наши лишенія. А нужду, государь мой, терпли мы страшную, и зять мой, оказавшійся проходимцемъ не хуже Толмачева, грошомъ мн не помогъ, говоря, что поврежденнымъ помогать не слдуетъ. Вотъ и взълась Дарья Степановна на меня. И состояніе-то я убилъ на кляузы, и сына-то я въ гробъ свожу, и дочь-то я погубилъ. Я! я! все я! Не я, государь мой, не я, а все онъ же, Ванька проклятый, злодй и врагъ мой ненавистный! Онъ всхъ насъ погубилъ. Видалъ онъ не разъ мою Настю до ея замужества, приглянулась она ему, подослалъ онъ къ ней жениха, задарилъ онъ его, потомъ отбилъ ее у него съ его согласія. Докладывалъ я вамъ, государь мой, что всегда онъ, Ванька-то, юбочникомъ, былъ; такимъ и до старости остался. И что это началось: я съ нимъ тягаюсь; я противъ него статейки тискаю на свой счетъ, и въ газетахъ, и въ отдльныхъ брошюрахъ, а моя дочь съ нимъ въ каретахъ по Петербургу здитъ. Посылалъ я Дарью Степановну къ ней, въ судъ на нее жаловался. Настя и ухомъ не ведетъ. „Мн, говоритъ, теперь все равно, какъ жить. Учиться не дали, такъ хоть повеселюсь!“ Нечего сказать, повеселилась, повеселилась! Весь Петербургъ пальцами на нее указывалъ: „Вонъ толмачевская содержанка!“ А у насъ адъ-съ, сущій адъ-съ въ это время, въ дом былъ. И Дарья Степановна, и сынъ подомъ меня съли. У Дарья Степановны чахотка развилась, и лчить ее не на что было. Я сознаюсь, увлекся я мыслью благородной побдить сильнаго врага и все истратилъ на борьбу съ нимъ. Но вдь они же мн были жена и сынъ, они поддерживать должны были меня, бодрости должны были придавать мн, а они меня живого съли. Мало того: Дарья Степановна опозорила мою сдую голову и тайкомъ отъ меня принимала пособія отъ врага моего ненавистнаго.
Меня начинала тяготить эта страшная повсть семейнаго разлада.
— Они еще живы? — спросилъ я, перебивая его.
— Нтъ-съ, — коротко отвтилъ Мармьяновъ, и что-то сухое и жесткое сказалось въ его тон. — Дарья Степановна умерла своею собственною смертью, а онъ, сынъ-то мой, посл ея похоронъ застрлился. Нынче это просто длается. Взялъ револьверчикъ, взвелъ курочекъ, чикъ — и конецъ. Совсмъ-съ просто, каждый малолтокъ можетъ исполнить. Молоко матерное съ губъ еще отереть не усплъ, а съ собой, глядь, уже покончилъ. Письмо-съ оставилъ. „Ради матери я только не налагалъ на себя рукъ, — написалъ. — Жить же въ обществ, гд мн не протягиваютъ боле руки честные люди, я не могу. Причина этого вамъ извстна“. Не понимаю-съ, не понимаю-съ, какая причина, что извстно; ничего не понимаю-съ! Темна вода во облацхъ. Молодой человкъ, служить могъ, до чиновъ могъ дослужиться и вдругъ бацъ! бацъ! и конецъ весь.