Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет

Императорские особы должны скрывать свои чувства от глаз посторонних. Ошибки вызывали недоумение, насмешку, а подчас и осуждение со стороны верноподданных. В «Дневнике» известного археолога, почетного члена Академии наук и Академии художеств И. И. Толстого содержится следующая запись (от 30 апреля 1907 года): «Сегодня ездил в Царское Село на бракосочетание Танеевой с лейтенантом Вырубовым… Свадьба была блестящая в присутствии государя и императрицы Александры Федоровны (которые были посажеными невесты), великих княжен Татьяны и Ольги Николаевны, вел. кн. Дмитрия Павловича и вел. княжны Марии Павловны. Были министр двора, обер-гофмаршал, оба обер-церемониймейстера, много флигель-адъютантов… Императрица во все время венчания плакала (!) и была ужасно красна. Ее поведение всех решительно поразило и невольно заставляло болтать присутствующих на свадьбе»{39}.

«Придворная жизнь по существу жизнь условная, и этикет необходим для того, чтобы поддержать ее престиж, — отмечает в своих воспоминаниях А. Ф. Тютчева. — Это не только преграда, отделяющая государя от его подданных, это в то же время защита подданных от произвола государя»{40}.

Иностранцев поражало рабское преклонение многих дворян перед монархом. Наши соотечественники также давали критическую оценку тем, кто «безотчетно во всем» подражал императору. «Так, когда однажды этот государь (Николай I. — Е.Л.), находясь в Петергофе же, на водосвятии в лагерной церкви кадетских корпусов, позабыл, войдя в церковь, снять перчатку с правой руки, то никто из присутствовавших военных, безотчетно во всем ему подражавших и следивших за каждым его движением, не посмел и подумать снять перчаток до тех пор, пока он, желая перекреститься, не снял свою с руки…»{41}.

Однако неверно думать, что отношение дворян к монарху сводилось только к беспрекословному подчинению его воле. «Чувство привязанности к горячо любимому монарху, — писала графиня В. Головина, — несравненно ни с каким другим, чтобы понимать, его надо испытать»{42}.

Ю. Арнольд, бывший студент Дерптского университета, вспоминает встречу с императором в 1830 году как одно из самых ярких жизненных впечатлений: «Когда я вступил в кабинет монарха, то какая-то священная дрожь пробежала по всему моему телу, и сердце ёкнуло у меня невольно: мне ведь всего было девятнадцать только лет. Николай Павлович стоял около письменного стола, одетый в форменный сюртук л.-гв. Кавалергардского полка; я отвесил поклон, держа треуголку левой рукою по предписанному правилу у шпаги, а правую руку по швам…

Государь знаком приказал мне приблизиться.

— Граф Егор Францович сказал мне, что он вами доволен. Я рад тому.

Я низко поклонился; слезы у меня от умиления выступили на глазах, и невольно приложил я правую руку к сердцу…

Затем император, милостиво кивнув головою, протянул руку и тем выразил, что аудиенция окончена. Я схватил эту руку отца отечества и от глубины сердца напечатлел на ней восторженный поцелуй пламенного благоговения и беспредельной любви верноподданного»{43}.

«Как счастливы были лица, удостоившиеся улыбки царской или царского слова! Сколько генералов стояли навытяжку в ожидании этого счатья!»{44}.

Монарха воспринимали не только как символ государства, но и дворянской чести. Именно через связь с верховной властью каждый дворянин ощущал свою принадлежность к избранному сословию.

В мемуарах первой половины XIX века описание придворных церемоний занимает значительное место. Как свидетельствуют многие современники, после смерти императора Николая I их престиж стал падать. «К несчастью, этот дурной тон распущенности и излишней непринужденности все больше и больше распространяется со времени смерти императора Николая, строгий взгляд которого внушал уважение к дисциплине и выдержке дамам и кавалерам свиты не менее, чем солдатам его полков», — свидетельствует фрейлина двора двух российских императоров: Николая I и Александра II{45}.

Фрейлины императорского двора были посвящены во все тонкости придворного этикета. «В то время при представлении во дворце к их императорским величествам фрейлины соблюдали придворный этикет: следовало знать, сколько шагов надо было сделать, чтоб подойти к их императорским величествам, как держать при этом голову, глаза и руки, как низко сделать реверанс и как отойти от их императорских величеств; этому этикету прежде обучали балетмейстеры или танцовальные учители»{46}.

Несмотря на всю сложность и изощренность придворного этикета, он, по мнению многих современников, был крайне необходим. «Там, где царит этикет, придворные — вельможи и дамы света, там же, где этикет отсутствует, они спускаются на уровень лакеев и горничных, ибо интимность без близости и без равенства всегда унизительна, равно для тех, кто ее навязывает, как и для тех, кому ее навязывают»{47}.

Важность придворного этикета осознавал и А. С. Пушкин. «Где нет этикета, — писал он в "Путешествии из Москвы в Петербург", — там придворные в поминутном опасении сделать что-нибудь неприличное. Нехорошо прослыть невежею; неприятно казаться и подслужливым выскочкою»{48}.

Глава II.

«Чиноположению с тою же строгостию следуют в публике, как этикету при дворе»{1}

«Когда приходится иметь дело с этой страной, тем паче в случаях особливой важности, надобно постоянно повторять одно и то же: чин, чин, чини ни на минуту о сем не забывать. Мы постоянно обманываемся из-за наших понятий о благородном происхождении, которые здесь почти ничего не значат. Не хочу сказать, будто знатное имя совсем уж ничто, но оно все-таки на втором месте, чин важнее. Дворянское звание лишь помогает достичь чина, но ни один человек не занимает выдающегося положения благодаря одному лишь рождению; это и отличает сию страну от всех прочих», — писал в 1817 году граф Жозеф де Местр графу де Валезу{2}.

Действительно, российский дворянин обязан был служить «Отечеству и Государю». Военная служба считалась более престижной по сравнению с гражданской. «Военная каста» высокомерно называла штатских (фрачных) «рябчиками». Поступок И. И. Пущина, оставившего военную карьеру и перешедшего на «статскую службу», вызвал недоумение современников. «Происходя из аристократической фамилии (отец его был адмирал) и выйдя из лицея в гвардейскую артиллерию, где ему представлялась блестящая карьера, он оставил эту службу и перешел в статскую, заняв место надворного судьи в Москве. Помню и теперь, — свидетельствует Н. В. Басаргин, — как всех удивил тогда его переход и как осуждали его, потому что в то время статская служба, и особенно в низших инстанциях, считалась чем-то унизительным для знатных и богатых баричей. Его же именно и была цель показать собою пример, что служить хорошо и честно своему отечеству все равно где бы то ни было…»{3}.

На профессиональное творчество смотрели как на унизительное для дворянина занятие. Творчество воспринималось только как «благородный досуг». В мемуарной литературе находим немало тому подтверждений.

«Обвинения на меня сыпались отовсюду, — вспоминает граф Ф. П. Толстой. — Не только все родные, кроме моих родителей, но даже большая часть посторонних упрекали меня за то, что я первый из дворян, имея самые короткие связи со многими вельможами, могущими мне доставить хорошую протекцию, наконец, нося титул графа, избрал путь художника ^[8], на котором необходимо самому достигать известности. Все говорили, будто я унизил себя до такой степени, что наношу бесчестие не только своей фамилии, но и всему дворянскому сословию»{4}.

Учительское поприще также считалось делом не дворянским. «Я отказался от гражданской службы и вступил в учительское звание, — пишет Н. И. Греч. — Достойно замечания, что это восстановило против меня многих моих родственников. Как можно дворянину, сыну благородных родителей, племяннику такого-то, внуку такой-то, вступить в должность учителя!»{5}.

Поступая же на сцену, дворяне утрачивали свои права. Известный писатель С. Т. Аксаков был в молодости страстным театралом и актером-любителем. В начале века, будучи мелким чиновником, он был принят в доме адмирала А. С. Шишкова. «Старики-посетители, почетные гости Шишковых, заметили меня, — вспоминал он много лет спустя, — а более всех жена Кутузова… приветствовали меня уже не казенными похвалами, которыми обыкновенно осыпают с ног до головы всех без исключения благородных артистов. Кутузова изъявила мне искреннее сожаление, что я дворянин, что такой талант, уже мною обработанный, не получит дальнейшего развития на сцене публичной…»{6}.