Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков

Помимо дровоколов с дровами работали и так называемые кладчики. Их в Москве было немного, а в XX веке они вообще перевелись. Работа их заключалась в укладке дров. На первый взгляд работа, не требующая большой фантазии и сноровки, однако в городе, который отапливался дровами, это было немаловажно, ведь сложить поленья можно так, что в кладку одного и того же размера войдёт две с лишним сажени дров, а можно сложить так, что в ней поместятся все четыре. За такое умение и ценили кладчиков москвичи. Платили им за сложенную сажень дров по 10–20 копеек Плата зависела от вида дров. За крупные и тяжёлые поленья платили больше, чем за мелкие и лёгкие. «Мостаки», то есть наиболее ловкие и опытные кладчики, могли уложить в день до 30 саженей дров и заработать до 4–5 рублей. Получив заработанные деньги, кладчики запивали на неделю. Совмещая тяжёлую работу с отчаянным пьянством, они сокращали свою жизнь, как правило, до 45–50 лет.

И всё-таки, как бы ни болела после работы у дровокола и кладчика спина, как бы ни ныли у них руки, жизнь их нельзя было сравнить с жизнью посадчиков и строгальщиков. Трудились они не на свежем воздухе, как дровоколы, а в больших деревянных сараях с маленькими окнами. Такие сараи можно было встретить в Даниловке, в Марьиной Роще, в Зарядье и других частях города. На прибитых к стенам вывесках можно было прочитать: «Посадочная мастерская Сидорова» или: «Посадочное заведение Желтобрюхова», а то и просто: «Заготовочное заведение». Что же заготавливали эти заведения? А заготавливали они кожи для простых сапог, какие в основном носили крестьяне и солдаты. Заготовка эта выглядела так на полу сарая стояли баки и котлы, в которых вымачивались кожи, поступившие с кожевенного завода. В задачу посадчиков входило сделать эти кожи мягкими и восприимчивыми к краске. Для этого-то кожи и нужно было мочить в какой-то зловонной жидкости. Посторонний человек не привыкший к такому страшному удушливому смраду, мог, войдя в сарай, потерять сознание. Летом, когда окна сараев были открыты, местные жители старались обойти эти заведения стороной, а когда не удавалось, переходили на другую сторону улицы, зажав нос и стараясь не дышать. Посадчики же, склонившись над котлами, проводили здесь по 12–13 часов, а то и больше. Они мяли руками кожу, погружённую в жидкость, а потом развешивали её на крючках, чтобы она растянулась. Строгальщики выравнивали и выстригали кожу перед окраской. Помимо посадчиков и строгальщиков в сараях этих работали мальчишки — ученики, пришедшие из ближних деревень. Первые четыре-пять лет они работали бесплатно, за хлеб и воду. Их нещадно по всякому поводу били хозяева, доставалось им и от рабочих. Последним хозяин платил по 9–11 рублей в месяц и кормил такой дрянью, что вспоминать противно. Иногда, по праздникам или в воскресенье, он приглашал рабочих в трактир попить чая с калачом или селёдкой, за что рабочие должны были отработать полдня. По бедности своей рабочие семей не имели и ночевали в том же вонючем сарае, в котором работали. Поживёт, поживёт человек такой жизнью, потом возьмёт да и помрёт.

Нелёгок был труд и крючников, а проще говоря, грузчиков. Крючниками их называли потому, что металлический крюк был их главным и единственным рабочим инструментом. С его помощью они цепляли груз, который взваливали на свою, покрытую холщовым мешком спину. Груз этот часто весил 8–10 пудов, то есть 130–160 килограммов. За работу от зари до зари они имели в день целковый, так называли раньше металлический рубль, и несли его в кабак Напившись, затевали драки, избивая друг друга кулаками и крючьями. Вернувшись в грязное смрадное помещение, в котором они снимали койку за 3–5 рублей в месяц, заваливались спать. Наутро, встав с головной болью и ломотой во всём теле, говорили себе: «Ничего, на работе разгуляюсь». После кабака и платы за койку у крючника оставалось 50–60 копеек в день на еду. Деньгами на еду распоряжался артельный староста, поскольку крючники работали артелями. Староста же, как правило, утаивал часть заработка крючников и денег, полагавшихся им на харчи. Да были бы ещё харчи, а то так отбросы. Не зря крючники в шутку говорили, получая баланду: «А мне потухлее, да побольше». Впрочем, и те, кто питался отдельно от артели, в харчевнях, тоже не очень-то от этого выигрывали. Подавали там тухлую печёнку с рубцами и другое гнильё. И вот проходило два-три года, и сочетание тяжёлого труда, плохого питания и пьянства приводило к тому, что здоровый, цветущий человек разваливался, становился инвалидом и возвращался доживать свою жизнь в деревню или превращался в босяка.

Труд слесарей в железнодорожных депо тоже лёгким не назовёшь. Правда, высококвалифицированные слесари работали в помещении и в начале 10-х годов XX века зарабатывали по 2 рубля 75 копеек в день, но слесарей таких было немного. Большинство их работало на улице, торчало целыми днями в ямах под вагонами и паровозами, из которых, бывало, лились на них вода и масло. Рабочий день слесарей длился девять часов, а заработок составлял от 1 рубля 50 копеек до 75 копеек. Сверхурочная работа оплачивалась в полуторном размере. Проработав на этой тяжёлой работе 10–12 лет, слесари, потеряв силы, шли в кочегары, на водокачки, в сторожа. Кое-кому, правда, удавалось выбиться в монтёры или на другую, более выгодную, работу.

Имела свои «сладкие» стороны и жизнь рабочих кондитерских фабрик. Вообще кондитерские заведения были трёх видов: большие фабрики, мелкие розничные фабрики, а также кустарные производства. На больших фабриках, таких как «Эйнем», например, рабочий день хоть и длился по девять-десять часов, зато каждый год предоставлялся двухнедельный отдых. Заработок составлял 25 рублей в месяц, а те, кто верой и правдой прослужил 25 лет, становились юбилярами и получали в два раза больше. Хозяева тяготились старыми, дорогостоящими юбилярами и при первой возможности старались избавиться от них, а поэтому юбиляры нередко слышали от своих товарищей по работе такие слова: «Ну, юбиляром стал, теперь надо быть тише воды, ниже травы, а то живо без работы останешься». Особенно строго наказывали за поедание продукции фабрики на рабочем месте. За это могли оштрафовать на 3 рубля. Правда, уследить за этим было нелегко, и многие рабочие в результате злоупотребления кондитерскими изделиями наживали себе катар желудка. Поскольку сладкое любят дети и женщины, не удивительно, что число последних на фабриках из года в год росло. Платили женщинам по 40–50 копеек в день, так что в месяц заработок их составлял 12–15 рублей. За сверхурочную работу, она была летом и осенью, когда варили варенье, платили вдвое больше, но и штрафы драли высокие. Заварит работница кипяток — рубль штрафа, пальцы оближет — два, а съест конфету — вообще увольнение. Из-за всего этого работницы на фабрике долго не задерживались, а подыскивали другую работу и уходили. На их место зимой приходили из деревни временные рабочие, мармеладчики и монпасейщики. Жизнь тех, кто трудился на фабриках, где хозяевами были французы и немцы, была несколько лучше, чем у тех, кто работал на своих, русских, хозяев. В заведениях, принадлежавших иностранцам, лучше относились к людям и условия труда были лучше, чище. Одно было плохо: мастера-иностранцы не знали русского языка, а поэтому понять, что они хотят, было трудно. В мелких розничных кондитерских хозяева платили работникам по 30 рублей в месяц, да и за съеденные карамельки не штрафовали. А вот в кустарных мастерских, где в конфеты добавляли краску и всякие отбросы, жизнь рабочих была намного тяжелее. Работали они по 15–18 часов за 18–20 рублей в месяц. Мастерские были грязные, смрадные, и рабочих в них было набито как сельдей в бочке.

Разными были и предприятия ювелирного промысла. На окраинах города существовали мастерские, где изготовляли украшения «на скорую руку», которые сбывали в базарные дни на Сухаревском или любом другом рынке. В центре города: на Кузнецком Мосту, Петровке или Тверской, находились мастерские, поставлявшие свои изделия в крупные магазины. В них работали мастера достаточно высокого класса. Золото в порошке или в виде слитка здесь переплавлял и изготавливал из него вчерне украшение так называемый мандеровщик. После него за вещь брался шлифовщик, а вставлял в неё камни закрепщик. Квалификация и тонкость работы требовали от ювелира точности глаза и твёрдости рук. Поэтому среди них не было алкоголиков с трясущимися руками. Человеке такими ручками мог легко потерять с похмелья малюсенький драгоценный камушек, получить за это по шее от хозяина и выплатить стоимость камушка. Кроме того, вставить камушек в нужное гнёздышко трясущимися ручками невозможно. Плоские медальоны или брелки из золота делали чеканщики, а потом передавали их гравёрам. Те на медальонах и перстнях гравировали разные фигуры, инициалы, имена. На серебряной пепельнице, предназначенной для подарка другу, гравёр, по просьбе клиента, красивым почерком вывел слова: «Кури, кури, скотина, — умрёшь от никотина». За день работы гравёр зарабатывал полтора — два с половиной рубля, закрепщик и чеканщик — до четырёх, а мандеровщик — до трёх. Жили ювелиры, как правило, на своих квартирах.

Глава девятая ДЕТСТВО, ОТРОЧЕСТВО, ЮНОСТЬ

Страдальцы и садисты. — Мальчики. — Школьные годы. — Студенты.

Страдальцы, и садисты

Когда я был маленьким, у меня были бабушка, а также мама и папа. Я их очень любил, но, бывало, они мне что-то не разрешали, в чём-то отказывали, ну и ругали, конечно. И вот, как говорится, попив молочка, я ложился в свою чистенькую постельку и начинал жалеть себя. Я представлял себе, как, обиженный, я ушёл из дома, скитался среди чужих людей, а потом, слепой и голодный, в страшных лохмотьях, возвращался и противные родители, увидев меня, плакали и проклинали себя за то, что ругали меня. Свои детские переживания, даже такие, мы запоминаем на всю жизнь. Как же трудно человеку проходить свой земной путь с памятью о настоящих страданиях, пережитых им в детстве! Для детей из хороших, добрых семей написано немало книг о бедных, несчастных детях. Святочные рассказы, рождественские повести так и пестрят трогательными сюжетами со счастливым концом. Они позволяют нам полюбоваться своей добротой и чувствительностью. Есть, правда, и другие сочинения, которые врываются в наши души, как холодный ветер во внезапно распахнувшееся окно, напоминая о том, что не все в этом мире счастливы. У Фёдора Михайловича Достоевского есть очерк, называется он «Мальчик с ручкой». Вот несколько строк из него: «Перед ёлкой и в самую ёлку, перед Рождеством, я всё встречал на улице, на известном углу, одного мальчишку, никак не более лет семи. В страшный мороз он был одет почти по-летнему, но шея у него была обвязана каким-то старьём, значит, его всё же кто-то снаряжал, посылая. Он ходил „с ручкой“ — это технический термин, значит — просить милостыню. Термин выдумали сами эти мальчики… Таких, как он, множество, они вертятся на вашей дороге и завывают что-то заученное; этих мальчишек тьма-тьмущая: их высылают „с ручкой“ хотя бы в самый страшный мороз, и если ничего не наберут, то наверно их ждут побои. Набрав копеек, мальчик возвращается с красными, окоченевшими руками в какой-нибудь подвал, где пьянствует какая-нибудь шайка халатников, из тех самых, которые, „забастовав на фабрике под воскресенье в субботу, возвращаются вновь на работу не ранее как в среду вечером“. Там, в подвалах, пьянствуют с ними их голодные и битые жёны, тут же пищат голодные грудные их дети. Водка, и грязь, и разврат, а главное, водка. С набранными копейками мальчишку тотчас же посылают в кабак, и он приносит ещё вина. В забаву и ему иногда нальют в рот косушку и хохочут, когда он, с пресёкшимся дыханием, упадёт чуть не без памяти на пол». Страшные строки. Ещё страшнее были бы они для нас, если бы мы узнали о том, что такой вот несчастный мальчик приходится нам прапрадедушкой. И это вполне возможно, учитывая, что большинство из нас своих прапрадедушек, как и прапрабабушек, не знает. Непонятно, как, описывая всё это, Достоевский мог отвергать свершения ради лучшей жизни на Земле, если при этом будет пролита слеза ребёнка, и в то же время принимать мир, в котором эти слёзы лились рекой! Поистине загадочна русская душа!

А помните жуткую историю, которую Иван Карамазов рассказал своему брату Алёше, как генерал затравил своими собаками мальчика за то, что тот, бросив камень, повредил лапу одной из его собак Автора романа больше всего волновал вопрос о том, как человек рождённый, выросший и живущий в самом православном из миров — России, смог совершить такую подлость. Объяснение сему он нашёл простое, состоящее всего из четырёх слов: «Бога нет, и всё дозволено». Коротко и ясно. Многие подхватили эту чёткую формулировку, поскольку спасение от зла видели лишь в одном: в вере в Бога. И как любят наши моралисты повторять это изречение вместе с такими крылатыми фразами, как «Умом Россию не понять», «Красота спасёт мир» или «Бог есть любовь»! Их завораживает многозначительность формы, затмевающая отсутствие содержания. Мне же сдаётся, что наш литературный гений в данном случае передёргивает. Почему же это, если Бога нет, то всё дозволено? Что же люди — звери какие? Неужели лишь на страхе перед наказанием Божьим держится общественная мораль, неужели не выработало человечество за тысячи лет своего существования никаких правил общения, кроме религиозных, неужели не научились люди уважать себя и других? Отсутствие Бога совсем не означает вседозволенности, как и отсутствие светофора не означает, что надо обязательно бросаться в поток мчащихся автомобилей. Человек не становится диким зверем оттого, что не верит в Бога. От преступления его удерживают мораль общества, в котором он живёт, страх наказания и, наконец, желание оставить по себе добрую память у своих детей и людей вообще. Ну а что касается таких, как этот генерал, то здесь, как говорится, в семье не без урода, хотя у этого урода, небось, на груди и болтался крестик.

Опасаясь наскучить читателю морализаторством, я всё-таки приведу несколько историй из старого быта нашего православного общества, когда мерзавцы (или, по Достоевскому, «люди без Бога в душе») заставляли детей лить слёзы. Истории эти не выдуманы, их сотворила сама жизнь.

В 1898 году в бедной семье Жуковых узнали о том, что супруги Елагины ищут девочку для компании своей трёхлетней дочери, с которой они собираются ехать в Париж. У Жуковых как раз была такая девочка, их семилетняя дочь Ниночка. Бедный отец на следующий же день привёл её в дом Елагиных. Волнуясь и заикаясь, он объяснил приветливой и добродушной хозяйке, что будет рад, если она со своим супругом не оставит своими заботами единственное счастье его жизни, маленькую дочь. Доброта и чадолюбие исходили от полного и угреватого лица Валентины Ивановны Елагиной, когда она приняла под свою опеку тихую бледную девочку. Спокойным и довольным покинул бедный отец дом Елагиных, ещё бы: пристроил дочь у добрых, богатых людей, дал ей возможность увидеть Париж, о котором сам он мог только мечтать.

Когда за отцом закрылась дверь, Ниночка заплакала. Однако её никто, как раньше, утешать не стал. Добродушная хозяйка сильно ударила грубой ручищей по маленькому личику и приказала заткнуться. Счастливый отец шёл в это время по улице и улыбался. Он не знал, что его дочь попала в лапы садистов. Её постоянно били, драли за волосы, ставили на колени с поднятыми руками, когда она не могла хоть чем-нибудь угодить их дочери Наде. Кормили пустым, без мяса, супом. Если кто украдкой давал девочке хлеб, вырывали кусок у неё изо рта и били по голове. На людях же Елагина была с девочкой очень любезна и всем говорила, что отдаёт чужому ребёнку лучшие куски, отрывая их даже от самой себя. Особенно жестоким по отношению к девочке был сам Елагин. Истязание ребёнка явно доставляло ему наслаждение, иначе зачем бы он сначала ставил на нежное тельце девочки горчичники, а потом сёк по этим местам её до крови, зажав голову девочки между ног. Валентина Ивановна после порки осматривала девочку и, заметив не тронутые ремнём места, делала мужу выговор. Когда семейство отправлялось на прогулку, Ниночку привязывали собачьей цепочкой к окну за ногу. На ночь также привязывали её за ногу или руку. Сажали на горчичники. При этом ноги девочки были вытянуты, а руки завязаны сзади и привязаны к креслу. Так она сидела целый час. Потом Елагин вёл её в сад и сёк по больным местам. После этого она ни сидеть, ни ходить не могла. Однажды Елагины заставили девочку тащить носилки с собственной дочерью. Она сделала с этой ношей несколько шагов и села, у неё не было сил ни идти, ни стоять. Тогда Елагин избил Нину. Девчонка Надя росла и всё больше превращалась в то яблочко, которое падает недалеко от породившей его яблоньки. Она постоянно жаловалась на свою «прислугу», получая удовольствие оттого, что обращала на неё гнев своей злобной мамаши. Своего обращения с чужим ребёнком Елагины не изменили и во Франции. Французы, заметившие издевательства Елагиных над девочкой, стали говорить, что все русские — варвары. Мамаша Елагина старалась, правда, произвести на окружающих наилучшее впечатление и даже купила как-то при всех Ниночке пирожное, однако заморочить людям голову не смогла. К тому же от всех этих издевательств и истязаний у девочки стал кривиться рот и начали косить глаза. Жившая тогда в одной гостинице с Елагиными графиня Толстая попросила графиню Апраксину известить русского консула о жестоком обращении с ребёнком. Кончилось всё тем, что на Елагиных завели уголовное дело. Правда, отделались супруги лёгким испугом. Суду был предан только Елагин, и того присяжные признали «виновным со снисхождением».

Десятилетней Тане Головеченковой тоже не повезло с благодетельницей. В начале 80-х годов XIX века её взяла из детского приюта полковница Андрузская. Барыне было скучно. Теперь она могла на каждом углу болтать о своей доброте и к тому же пользоваться ребёнком как бесплатной прислугой. Девочке приходилось работать за лакея и за горничную, постоянно убирать восемь комнат, мыть полы и натирать их воском. Полковница же в благодарность колотила её палкой, секла розгами. При этом она велела кухарке держать ребёнка за руки, а дворнику — за ноги. От такой процедуры у девочки всё тело было в сине-багровых полосах. Бывало, что новоявленная мамаша выгоняла в мороз босую Таню на снег. Кормила же её через день, и девочка, как нищая, вынуждена была выпрашивать хлеб у посторонних людей. По самой ничтожной причине она вообще переставала её кормить и морила голодом, а также запирала её в уборной или в холодном амбаре.