Повседневная жизнь на острове Святой Елены при Наполеоне
Шрифт:
— Мне смешно это слышать, — решительно заявляет Лоу, желая, вероятно, положить конец спору, который может принять еще более неприятный оборот.
— Как смешно?
— Да, сударь, я говорю то, что думаю. Мне смешно и, более того, прискорбно видеть, насколько вы ошибаетесь на мой счет и насколько вы забываете о приличиях. Засим разрешите откланяться.
И, красный от едва сдерживаемой ярости, он удалился вместе с сопровождавшими его офицерами.
Сцена была столь бурной, что Наполеон сам пожалел о происшедшем:
— Я не должен был принимать этого офицера: с ним я теряю над собой контроль, и это унижает мое достоинство; у меня вырываются слова, которые были бы непростительны в Тюильри. Извиняет меня лишь то, что я нахожусь в его руках и в его власти.
Он сдержит свое слово, и у губернатора больше не будет повода для ссоры: он увидит своего пленника лишь 6 мая 1821 года на смертном одре таким, каким
«Я подписал, сударь, это ваше письмо от 17-го числа; вы к нему прилагаете счет на сумму приблизительно 20 тысяч фунтов в год, кои вы полагаете необходимыми для покрытия расходов по содержанию Лонгвуда; мы не намерены вступать в обсуждение этих расчетов; на стол Императора поступает лишь самое необходимое; все продукты скверного качества и в четыре раза дороже, чем в Париже.
Вы требуете от Императора сумму в 4 тысячи фунтов, так как ваше правительство выделяет лишь 8 тысяч на все эти расходы. Я имел честь довести до вашего сведения, что у Императора нет никакого капитала, что в течение года мы не получали и не писали никаких писем и что он пребывает в полном неведении того, что происходит или могло произойти в Европе. Силой увезенный за 2 тысячи лье от нее на этот скалистый остов, он полностью зависит от английских агентов. Император всегда желал и желает самолично оплачивать свои расходы, и он будет это делать, как только вы предоставите ему такую возможность, разрешив коммерсантам острова доставлять ему корреспонденцию, каковая не должна подвергаться досмотру ни с вашей стороны, ни со стороны ваших агентов. Как только в Европе узнают о нуждах Императора, люди не безразличные к его участи пришлют все необходимые средства».
В конечном счете Лоу принял самоличное решение увеличить расходы на содержание Лонгвуда до 12 тысяч фунтов; именно такой сумме равнялось его собственное годовое содержание.
Однако, чтобы не быть слишком пристрастными к этому неудачливому и неловкому чиновнику и не забывать о реальной ситуации, следует признать, что, принимая во внимание стоимость жизни на острове в 1815 году, с одной стороны, и число обитателей Лонгвуда — с другой, выделенной суммы было бы вполне достаточно, если бы не чудовищное разбазаривание продуктов слугами. Примеров тому несть числа. В сентябре 1816 года Лоу в весьма мягкой форме обращается к Монтолону: речь идет о вине.
— Я бы желал, — со вздохом говорит он, — чтобы велось наблюдение за расходом вина и чтобы не откупоривалось ни одной бутылки сверх необходимого.
Конечно, это речь лавочника, но сдержанная и благожелательная в устах «тюремщика». Но увы, это был глас вопиющего в пустыне, ибо слуги решили вознаградить себя за тяготы изгнания, проводя веселые вечера и даже извлекая кое-какую тайную прибыль. Поговаривали, что в Лонгвуде с черного хода торгуют съестными припасами, и англичане, солдаты или местные жители, их покупают; а по вечерам допоздна веселятся, пьют, поют и танцуют даже в людской все с теми же солдатами и девками, для которых пароль не является тайной. Всех удивляло, что на острове, где ощущается недостаток всего и где вино является роскошью, «пленным особам» раз в две недели доставляют 630 бутылок вина. Так, например, с 1 октября по 31 декабря 1816 года в Лонгвуд было доставлено 3716 бутылок: 830 бордо, 72 рейнского, 36 шампанского, 2030 бутылок из Кейптауна, 552 — с Тенерифе, 104 — с Мадейры и 92 из Констанца. В первой четверти 1817 года количество бутылок сократится до 3366, а во второй четверти — до 3252. Чтобы позлить губернатора, который требует возврата пустых бутылок — на острове это редкий товар, — слуги разбивают их, а осколки собирают в кучу перед домом на видном месте. Всем этим простым людям, которые в трудный момент повели себя в высшей степени благородно и даже бескорыстно, в повседневной жизни не удается сохранять должное достоинство. Только Гурго, со своей природной гордостью, неустанно твердит: «В нашем положении самое разумное — это брать как можно меньше».
Но лакеям, привыкшим к сказочной расточительности в императорских резиденциях, к бездонной пропасти кладовых Тюильри, непомерным тратам штаб-квартир, была неведома гордость, необходимая в новой обстановке. Только Маршан не терял головы и со скрупулезной тщательностью вел постоянный
учет личных расходов, остальные же думали лишь о том, как извлечь выгоду из ситуации, суть коей они не понимали, но зато были крайне недовольны причиняемыми оной неудобствами.Эта гнусная история со снабжением позволила Наполеону в октябре 1816 года нанести Хадсону Лоу очень ловкий и удачный удар. В тот день губернатор сообщил Монтолону, что от четырех тысяч наполеондоров, изъятых у них на борту «Нортумберленда» и потраченных на личные надобности французов, ничего не осталось и что сумму следует восполнить.
— Прикажите Новерра разбить топором всю мою серебряную посуду, отошлите ее ему и пусть он оставит нас в покое, — со вздохом сказал Наполеон.
Операция должна была произвести задуманное впечатление. На следующий же день была составлена опись всех предметов; была отложена посуда, необходимая для повседневного обихода, а затем три сервиза, с которых были сняты императорские орлы, были разбиты.
— Вот видите, — несколько театрально сказал Наполеон доктору О'Мира, — этот человек ограничивает меня во всем; он вынуждает меня продать посуду, чтобы я мог купить необходимое мне для жизни, в коем он мне отказывает, либо дает в совершенно недостаточном количестве.
Лоу, даже не понимавший гнусности подобной ситуации, поручил Балькомбу, как поставщику, привести размеры продаж в соответствие с предоставленным генералу кредитом, но не выдавать наличных денег. Три ликвидации имущества имели место 15 октября, 15 ноября и 30 декабря 1816 года и составили соответственно 952,1227 и 2048 унций, то есть в целом 230 килограммов, оцененных в 1965 фунтов стерлингов — немного более 26 тысяч франков. Этой суммы едва хватило на покрытие дополнительных расходов Лонгвуда в течение триместра, но с психологической точки зрения удар попал в цель, так как при взвешивании и оценке посуды присутствовало множество свидетелей, в том числе и отбывающие в Англию офицеры, которые не преминут сделать это событие достоянием гласности.
— Как чувствует себя Император? — спросил один из них у Чиприани.
— Скорее хорошо. Как человек, который продает серебряную посуду, чтобы жить.
— Как! Разве у вас недостаточно продуктов? Зачем вам нужно столько масла и птицы?
«После серебряной посуды я продам свою одежду», — заявил Наполеон.
В каком затруднительном положении оказались обитатели Плантейшн Хаус! Британское правительство, уведомленное Лоу о вышеупомянутой операции, тотчас согласилось довести до 12 тысяч фунтов в год сумму, предназначенную на содержание Лонгвуда, узаконив таким образом уже принятое местными властями решение.
Заявление Чиприани относительно нехватки съестных припасов — это всего лишь шутка, адресованная широкой публике, ибо суммы, которые Наполеон хочет попытаться собрать в Европе, подписывая векселя на имя принца Евгения или других членов своей семьи, на самом деле предназначены на выплаты членам его свиты. Сразу же по прибытии он назначил каждому ежегодное содержание: Бертрану — 24 тысячи, Монтолону — 24, сокращенные до 18 после отъезда мадам де Монтолон; Турго—6, Маршану — 8, Пьеррону — 4800, Новерра и Сен-Дени — по 4; аббат Буонавита получает в 1819 году 6 тысяч франков; аббат Виньяли — 3, доктор Антоммарки — 9; Крузо и Шанделье — 2400, Аршамбо — 1800 и Жозефина Новерра — 600. Вместе с тысячью франков, ежемесячно выплачиваемых Маршану на «туалет» Императора, это составляет 100 тысяч франков в год, то есть 4 тысячи фунтов стерлингов; смехотворная сумма, если вспомнить, что в пору расцвета Империи ее едва хватало на костюмированный бал в Тюильри.
Деньги, вырученные от продажи серебряной посуды, ненадолго задержались в сейфах Балькомба: первая часть пошла на выплату жалованья четырем членам свиты, изгнанным Лоу с целью сокращения расходов; остальное — на покрытие текущих расходов.
Тогда Наполеон принял деньги, данные ему в долг Лас Казом, также высланным с острова в декабре 1816 года, а расходы 1817 года были оплачены благодаря заемным письмам, на 300 фунтов каждое, оплаченным им перед отъездом. Едва вернувшись в Европу, маленький камергер поспешил уведомить императорскую семью о бедственном положении Императора. Мать Императора откликнулась первой, и письма ее исполнены благородного величия. «Все, что я имею, всегда будет в распоряжении моего сына, даже если для этого мне придется уволить всех моих слуг, оставив себе всего лишь одного. Если прочие члены семьи не прислали вам денег, то вероятно потому, что решили, что я захочу сама сделать все возможное, прежде чем обратиться к ним за помощью, — объясняла она графу де Лас Казу. — Сердце мое исполнено желания сделать все самой. Возможность помочь ему смягчает горе и боль, терзающие меня с тех пор, как он оказался в плену. Я хочу, чтобы вы мне изложили в общих чертах, сколько требуется в год не только на нужды самого Императора, на оплату векселей, но и на содержание его свиты».