Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века

Конечно, «порфироносная вдова» защищала сына. Но доля правды в ее словах была. Холодность, замкнутость, внешнее равнодушие Елизаветы Алексеевны пополам с деликатностью, трепетностью, обидчивой гордостью отмечали многие наблюдатели. Ее роману с кавалергардским офицером А. Я. Охотниковым посвящен дневник императрицы 1803 года. В нем личность Елизаветы, уже взрослой, 24-летней женщины, открывается с обезоруживающей ясностью. «Ах, я вижу Вас, а Вы разве меня не видите? — писала она. — …Из окна моего кабинета видела, как проехала его коляска, я отпрянула». Обнаружив собственный инициал, вырезанный возлюбленным на дереве, она испытывала «стыд, смятение… непередаваемый вихрь бурных чувств». Заметив поклонника на другом берегу канала, — «взаимное влечение, неповторимую встречу глаз». Столкнувшись с ним на дорожке парка, «обескураженная, испуганная, потеряла голову и опрометью убежала». Но вскоре сама вырезала в «его уголке» на дереве: «Alexis».

Императрица вела себя как сельская барышня, застенчивая и безыскусная. Но, видимо, в любви ей нравилось именно ухаживание. Мастерица отдалять и отдаляться, Елизавета Алексеевна больше жила мечтами о любимом предмете, чем близостью с ним. Уклонялась от ласк и объяснений — реальность казалась ей слишком грубой, проигрывая утонченному миру чувств.

Строго в соответствии с литературными требованиями она пережила кризис во время грозы: «Грозовой день, всё говорило со мной о нем, чувство развилось за этот день больше, чем за год. Борьба, сомнения. Подозрения, возбуждение, уныние без всякой причины… мои горькие слезы… решение забыть его». Но вскоре вестник приносит слова любимого: «Я страдаю от вашего жестокого безразличия», и, наконец, дама сдается: «Невыразимое счастье после томительной неуверенности. Портрет. Я его видела, прикасалась к нему, упивалась им, осыпала его поцелуями» ^[174] .

174

Дневник императрицы Елизаветы Алексеевны // Александр I. «Сфинкс, не разгаданный до гроба…» СПб., 2005. С. 126–129.

Чувство на расстоянии — без контакта — вот что увлекало Елизавету Алексеевну. И она была не одинока. Напротив, разделяла убеждение своего времени, зафиксированное Карамзиным: «Истинная любовь может наслаждаться без чувственных наслаждений, даже и тогда, когда предмет ее за отдаленными морями скрывается. Мысль: меня любят! — должна быть счастьем нежного любовника — и как приятно, как сладко думать ему, что ветерок, который в сию минуту прохлаждает жар лица его, веял, может быть, и на прелестях любезной; что птичка, в глазах его под небом парящая, за несколько дней перед тем сидела, может быть, на том дереве, под которым красавица размышляла о своем друге! Удовольствия любви бесчисленны» ^[175] .

175

Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 209.

Такими удовольствиями за тридевять морей наслаждалась Елизавета Алексеевна. И хотя в будущем она поддалась порыву Охотникова и даже родила от него ребенка, близость была ей тяжела. А вот когда молодой человек скончался от чахотки, переживания стали еще более утонченными, рафинированными. Мечтательница могла вспоминать, печалиться, упиваться прошлым и в этом находить горькую усладу.

Неудивительно, что такая женская личность увлекла Карамзина, который встретился с «забытой» супругой Александра I уже на закате дней. Историограф испытал к Елизавете Алексеевне трепетное чувство, похожее на любовь. Своему другу поэту И. И. Дмитриеву он писал в январе 1821 года: «Судьба странным образом приблизила меня в летах преклонных к редкой женщине, которую я имел счастье узнать короче… Она еще очень хороша лицом, миловидна, стройна, имеет серебряный голос и взор прелестный, в ее глазах есть нечто красноречивое… Надобно видеть эту интересную женщину одну, в прекрасном белом платье, среди большой слабо освещенной комнаты; в ней было что-то магическое и воздушное» ^[176] .

176

Эйдельман Н. Я. Указ. соч. С. 154.

Именно Карамзину Елизавета прочла свой интимный дневник, иногда стыдливо умолкая и передавая тетрадь, в ожидании, что писатель сам пробежит глазами откровенное место. Она не ошиблась, полагая, что автор «Бедной Лизы» поймет и не осудит, ведь в ее любви раскрывалось вечное девичество, превратившееся в вечное вдовство, минуя цветущую женственность.

Цена «залога»

Ревновал ли Александр I? Да, и очень. Но это была та самая «равнодушная ревность», о которой писал Пушкин. Вспомним, с какой настойчивостью Карамзин в приведенном нами фрагменте из «Натальи, боярской дочери» повторял: «в первый раз». По-видимому, именно первое обладание, как подтверждение принадлежности женщины, доставляло главное удовольствие. Смеем заметить, далекое от сексуального. И Карамзин догадывался, что речь о праве, очень близком к имущественному: «Любовники никогда не могут насмотреться друг на друга, подобно тому, как алчный корыстолюбец не может никогда насытиться золотом».

Но вот все золото его. Пресыщение и погоня за новым богатством неизбежны. Получив желаемое, мужчина утрачивает интерес. В такой схеме цель кавалера — похитить невинность и бежать от ответственности. Цель женщины — демонстрируя ненарушимое целомудрие, заманить влюбленного под венец. Характерное для того времени развитие любовных отношений. Вот почему романы так часто заканчивались венчанием, как гробовой доской, а не начинались с него, как с отправной точки в развитии семьи.

Здесь следует вспомнить другую литературную икону эпохи, Памелу Ричардсона. Эта добродетельная мещанка не только сохранила свое единственное достояние — целомудрие, но и заставила хозяина жениться на ней. Роман «Памела, или Вознагражденная добродетель», появившийся в 1740–1741 годах, знаменовал собой слияние религиозной морали и пуританской повседневной этики, в которой, по чести сказать, было много ханжеского, как и в самой героине. Но юная Памела смогла покорить сердца читателей умением отстаивать свое человеческое достоинство от посягательств господина. Девушка писала родителям письма под впечатлением того или иного случая, из которого ей, порой с неимоверной ловкостью, удавалось вывернуться, сохранив честь. Она твердо считала, что требования свыше и повседневные мирские желания не противоречат, а подкрепляют друг друга. Бог велит девице беречь добродетель, если же она вынудит хозяина жениться на ней, то к честному имени прибавит богатство.

Литературный соперник Ричардсона — Генри Филдинг — назвал такое поведение «расчетливым целомудрием» и написал роман-пародию «Шамела», где проговорил все, что осталось у Ричардсона за скобками — хищное желание молоденькой мещанки путем брака выйти в люди. Но для большинства читателей Памела осталась героиней с большой буквы, а ее нравственность — нравственностью целого народа.

«Англичане честны, — рассуждал Карамзин, — у них есть нравы, семейная жизнь, союз родства и дружбы… Позавидуем им! Но строгая честность не мешает им быть тонкими эгоистами. Таковы они в своей торговле, политике и частных отношениях. Все придумано, все разочтено, и последнее следствие есть… личная выгода. В них действует более ум, нежели сердце; ум же всегда обращается к собственной пользе, как магнит к северу». Такова Памела. Простодушные жители деревни Слау, собиравшиеся на пороге кузницы слушать чтение романа, узнав, что дело, наконец, дошло до свадьбы, отправились всей толпой звонить в церковные колокола. Для них венчание героини было победой протестантской морали в протестантской стране, где душа простолюдинки «так же ценна, как и душа принцессы».

Но Карамзину высказанная мораль неприятна. Например, суждение, будто все, кто не добился счастья в земной жизни, не заслужили благословения Бога. А значит — и снисхождения сограждан. «Здесь бедность делается пороком! Она терпит и должна терпеть! Ах, если хотите еще больше угнести того, кто угнетен нищетою, пошлите его в Англию» ^[177] . К отсутствию денег прибавится презрение окружающих. «Разве стечение бед не может и самого трудолюбивого довести до сумы? Например, болезнь».

177

Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984.С. 382.

В этой зарисовке, как в капле воды, уже видны нравственные проблемы, позднее затронутые Диккенсом. Памела во многом предвосхитила Софи, знавшую, что «обладает залогом, который трудно сохранить» и который ей предстоит вручить своему супругу. В отличие от Лизы она «залога» не потеряла.

Но Карамзин заставил свою героиню поступать прямо противоположным образом. Она не вымогает у Эраста брак, а просто отдает себя. Ее действия лишены задней мысли, выгадывания, того «расчетливого целомудрия», которое так болезненно резануло Филдинга.

Даже когда русские девушки пытались вести себя, подобно Памеле, они обнаруживали крайнюю нерасчетливость. Брак не всегда становился их целью. А вот сохранение себя, собственной нравственной целостности волновало очень сильно.

Минет более ста лет с момента публикации книги Ричардсона, и в 1847 году дневник юной фрейлины двора великого князя Александра Николаевича (будущего Александра II) и его супруги Марии Александровны расскажет похожую историю. С одной важной оговоркой: девица Софья Андреевна Дашкова не могла надеяться на семейное счастье с женатым цесаревичем.

Она не обманывала себя, понимая, что действительно любит великого князя. Но, призывая на помощь Бога, боролась со своей страстью и не уступала искательствам. По отношению к ней Александр был таким же «хозяином», как и избранник Памелы. Сначала молодой человек просто не мог понять, почему бы фрейлине не оказать ему «любезность». Но, приняв во внимание ее высокие принципы, сам испытал глубокое безнадежное чувство.

«Вчера, едва я имела время снять шляпу после прогулки к водам, как… он был уже в дверях, и не было больше никакого способа не принять его. Я ему все сказала, все ужасные страдания, негодование, злоба, которые меня мучили в эти последние дни… Он был поражен, хотел сломать мой браслет (подарок великого князя. — О. Е.)… Я ему говорила, что я не понимаю, как можно упорно придерживаться пути, который находят дурным, иногда, к несчастью, позволяют себе увлечься, но согласиться хладнокровно на плохое, — этого я не понимаю».