Повстанцы

Она соскочила с постели, откинула шторы, раскрыла окно. Из сада с теплой волной солнечных лучей врывается поток живительного ароматного воздуха. Ах, хорошо после шума большого города, после долгой и утомительной поездки ощутить уют и покой родимых мест, увидеть расцветающую весеннюю природу!

Ядвига садится на подоконник, выглядывает в сад. Все красиво убрано. Дорожки заровнены, посыпаны песком, по краям — цветы. Под ее окном огромная клумба, посередине пальма, по углам — пышные кусты пионов. Скоро они распустятся, — что за великолепие! Справа у веранды сиреневые кусты; жаль, что они уже отцвели, но зато почки жасмина вскоре начнут раскрываться. Дальше за садом высокие деревья парка — липы, березы, тополя, справа — яворовая аллея, по которой так приятно ездить в летнюю жару! Только слева сквозь край парка проглядывает глубокая нужда — заросшие кустарником луга, жалкий ольшаник, а еще дальше — постройки какой-то деревни. Не Шиленай ли?

Лицо у Ядвиги мрачнеет. Когда она спросила вчера в дороге присланного за ней кучера Пранцишкуса, что слышно в Багинай, как крестьяне встретили царский манифест, как улаживают свои дела, он сдвинул шапку и, помолчав, язвительно ответил:

— Живем, панночка, по старинке. Крепостное ярмо, говорят, царь отменил, забыл только отменить приказчиков, катов и розги.

— Что ты! — изумилась панна Ядвига. — Разве теперь еще секут крестьян?

— А об этом, панночка, как приедете, расспросите папеньку. Да и кат Рубикис многое мог бы порассказать.

Недоброе предчувствие кольнуло в сердце, и она больше не расспрашивала Пранцишкуса, чтобы заранее не омрачить светлой картины родных мест.

Проезжая мимо Клявай, Ядвига пожелала побывать у Сурвил и разузнать о Викторе, друге ее юности. Здесь девушку приняли довольно сдержанно. На расспросы Ядвиги об ее отце Сурвила ответил туманно, что с прошлой осени с ним не встречался, что пан Скродский теперь, без сомнения, также сталкивается с известными трудностями, да, впрочем, она сама все скоро поймет.

И вот, вернувшись в родные места, в первое солнечное утро Ядвига увидела за роскошью поместья хибарки крепостных, вспомнила слова Пранцишкуса и Сурвилы и ощутила тревогу и боязнь. Ядвига знает — отец и прежде жестоко обращался с крестьянами. Как же сложились отношения после отмены крепостного права? В дороге, а особенно в Вильнюсе, она наслушалась страшных рассказов о крестьянских беспорядках и бунтах в Литве. И это теперь, когда все Царство Польское готовится к большим событиям, когда пролилась кровь первых мучеников и волна патриотического подъема прокатилась по краю, когда история требует, чтобы дворянин и крестьянин, как братья, выступили на борьбу за вольность отчизны!

За два года, проведенные в Варшаве, Ядвига изменилась не только внешне, но и духовно. Из беззаботной, легкомысленной, избалованной отцом барышни стала мыслящей женщиной, интересующейся общественными и политическими идеями. Вернулась домой, чтобы сразу же начать пропаганду восстания с участием сельских жителей. Но прежде всего надо добиться доверия крестьян, устранить недоразумения между помещиком и бывшими крепостными. Надо начинать с родного гнезда, убедиться, какие отношения сложились между ее отцом и крестьянами. Ядвига решила сначала ни о чем не расспрашивать отца и наблюдать за жизнью в поместье. Кроме того, пока Пянка здесь, все время между нею и отцом, неудобно затевать серьезные, а может, даже и неприятные семейные дебаты.

А Пянка появился здесь не случайно. Это один из тех пылких юношей, которые — одни из Варшавы, другие из Парижа — еще в начале апреля прибыли в Вильнюс, чтобы организовать патриотическую манифестацию с пением национального гимна в Вильнюсском кафедральном соборе в день св. Станислава — восьмого июня. Теперь его задача — подготовить почву для подобных манифестаций в других местах Литвы, а прежде всего — в Каунасе и в Паневежисе. В связи с манифестациями нужно крепить братание дворянства с народом в всех сословий вообще, устраивать общие гулянья, юбилеи с патриотическими гимнами и песнями. Для этого придется побывать в поместьях и ксендзовских домах.

Обо всем этом Скродский разузнал на следующий день после возвращения дочери. За обедом Юркевич живо интересовался патриотическими манифестациями в Варшаве, весть о которых долетела уже и сюда. Демонстрации 27 февраля и 8 апреля завершились кровопролитием. В некоторых костелах Литвы ксендзы служили панихиды, многие дамы надели траур. Варшавские события начали возбуждать революционные чувства и в Литве.

— Скажите, пан Пянка, — начал юрист, — что именно непрестанно кипит в этом варшавском котле и кто, выражаясь фигурально, этот котел подогревает? Если не ошибаюсь, еще прошлым летом возникло некое экзальтированное патриотическое движение, вероятно, в связи с памятью о 1831 годе?

— Вы не ошибаетесь, — отозвался Пянка. — Первая патриотическая манифестация произошла прошлым летом на похоронах вдовы генерала Савинского. Как вам известно, генерал погиб в 1831 году, обороняя Варшаву. После похорон гигантская толпа, тысяч в двадцать, прямо с кладбища устремилась в предместье Воля, чтобы почтить память защитников Варшавы. Вы, господа, наверно, слышали о демонстрации в октябре прошлого года против Александра Второго, австрийского императора Франца-Иосифа и прусского Вильгельма, — они все втроем тогда съехались в Варшаву. В ноябре — снова огромная манифестация в честь тридцатилетия восстания 1830 года, закончившаяся исполнением революционных песен.

— Кто же все это организовал и возбудил? — ядовито осведомился Скродский.

— Кто возбудил? — удивился Пянка. — Разрешите заметить, милостивый пан, что варшавских жителей особенно возбуждать нет надобности. Вольнолюбие не угасло в польском народе, а особенно усилилось, когда мы удостоверились, что Александр Второй благоволит к полякам нисколько не более своего жестокого родителя. Польская молодежь первой подняла голос протеста против тирании. Ее примеру последовали ремесленники, служащие, интеллигенты, наконец, все патриоты-демократы, видя, в какое позорное рабство ввергает Польшу угодничество шляхты перед императором!

— Да, — согласился Юркевич, — иллюзии сентября пятьдесят восьмого года стоили Варшаве немалых денег и немалого унижения.

— А Вильнюсу! — воскликнул Пянка. — Вильнюс показал Варшаве недурной пример! Одному только варшавскому повару Конти, привезенному, чтобы приготовить для царской особы обед, вильнюсское дворянство отвалило три тысячи! А бал в честь Александра Второго обошелся в семьдесят тысяч серебром — чуть не полмиллиона злотых! Кроме того, еще и граф Тышкевич устроил царскую охоту за двадцать пять тысяч серебром! Немалые денежки, уважаемые! А с кого же в конечном счете собрали эти суммы? Все с того же литовского крепостного! А вспомните еще пресловутый альбом этой, с позволения сказать, поэзии, в которой прославляли Александра Второго Эдвард Одинец, Акелевич. Каротинский вместе с цензором Павлом Кукольником! Да, дворянство Литвы достойно предварило варшавских магнатов на триумфальном пути царя Александра!

Пянка был заметно возбужден. Лицо вспыхнуло, глаза засверкали, и даже тонкие черные усики возмущенно встопорщились при рассказе о раболепстве литовских дворян. Видно, Пянка привык выступать и имел для этого наготове нужные фразы.

Скродский взглянул на дочь. Она пока не участвовала в споре, но, судя по выражению ее лица, одобряла своего попутчика.

На замечание Юркевича, что Вильнюс и Варшава быстро оценили положение и в дальнейшем царя встречали не только сдержанно, но и холодно, Пянка разразился новой тирадой: