Повстанцы

— Истинная правда! Чего спешить? Обождем! — загудело много голосов.

Вдруг Кедулис, злой и хмурый, обернулся к Пятрасу и, размахивая руками, вне себя заорал:

— А ты откуда выискался, такой умник-разумник! Тебе-то что до наших дел с паном? Чего суешься? Людей науськиваешь? В полицию тебя…

Поднялось такое столпотворение, что слов Кедулиса больше никто не слышал. Старая Григалюнене, Норейка с женой, Бержинис и другие, кто поближе, загорланили:

— А ну-ка, попробуй, сбегай к стражникам!

— А тебе-то что до наших дел?

— Правильно Пятрас присоветовал. Лучше обождать, чем земли лишиться!

— Где совесть потерял, Кедулис?

Что-то выкрикивали и те, кто подальше, — может, кто и одобрял Кедулиса, но большинство было против старика. Отречься от своих пашен и перебираться на тощие земли Заболотья никто не желал. А ко всему, Пятраса Бальсиса в деревне все любили, а Кедулиса презирали за злой нрав и нерадивость в хозяйстве.

Когда гомон затих, Юркевич решил рискнуть — попытался склонить владельцев половинных наделов:

— Шиленские хозяева! Говорю вам в последний раз. Кто еще этой осенью добровольно согласится перебраться в Заболотье, получит полный надел, хотя бы до сих пор и имел всего полволока. Пан поможет перенести постройки и выдаст лесу на новую избу. Пан разрешит по-старому пасти скот на помещичьих пастбищах, косить панские луга за отработку по уговору. А кто заупрямится, против того будет возбуждено судебное дело. По суду ослушники будут выселены насильно, земли получат меньше, чем теперь обрабатывают, и никакой панской милости, никаких облегчений! Подумайте, взвесьте! Кто согласен — пусть заявит об этом мне, или пану управителю, или войту. Рожь еще можно сеять на старом месте — земля ведь подготовлена, зато яровые сеять придется в Заболотье. Заранее сообщаем, чтоб вы знали, где работать. Таково милостивое предложение пана Скродского для вашей же пользы, согласно августейшему манифесту и всем законам.

Как и рассчитывал Юркевич, такие соблазнительные предложения заставили заколебаться некоторых, особенно владельцев половинных наделов. После речи юрисконсульта паны удалились, а шиленские жители некоторое время еще топтались, шумели и спорили, а потом вразброд направились по домам.

Дворовая челядь с любопытством наблюдала за торгом между крестьянами и панами. Кучер Пранцишкус высовывался из-за веранды и удовлетворенно потирал руки, когда говорил. Пятрас и бабы накинулись на Кедулиса. Из кухонных окон выглядывали девушки, а из столовой следили за спором Агота и Катре.

Противоречивые чувства раздирали сердце девушки. Прежде всего — стыд за отца. Что с ним такое — чем дальше, тем все грубее, несговорчивее, идет против всего села. Ой, лучше бы этого не видеть и не знать! Но кто это там? Неужто Пятрас? О, Иисусе! Откуда он взялся? Радость и тревога охватили Катре. Вот Пятрас что-то говорит, и сразу видно, как все его любят и слушают! Только не начнут ли опять его преследовать Скродский с Юркевичем? Не натравят ли на него жандармов? Увидев, что сходка закончилась, взволнованная Катрите сразу выбежала во двор, надеясь встретить Пятраса.

Действительно, он разговаривал с Пранцишкусом. Подойдя поближе, она услыхала слова кучера:

— …Мы его, говорят, покамест не трогаем. Но пускай только попробует — живо красного петуха на крышу…

Заметив Катрите, Пранцишкус ушел. Она подошла, радостная, но вместе с тем встревоженная, как бы Пятрас не накликал на себя беду, появившись здесь, в поместье.

— Про что это он, Петрялис?

— Да Пранайтис со своими разбойничками с пана Скродского глаз не спускает. Ой, Катрите, бросай ты эту барскую жизнь. Неведомо, чего тут можно дождаться.

Катре вздохнула:

— И рада бы, Петрялис, да куда деваться? Дома отец заест, а ты сам у чужих сидишь.

— Проводи меня, Катрите, на дорогу, а я тебе кое-что расскажу.

И начал ей горячо расписывать дядино предложение. Слушала Катрите, и всякие думы мелькали в голове. Знала она убогое житье бобыля. Другое дело — хозяйкой волока или хотя бы полуволока… Но откуда взять землю? Старый Бальсис не хочет дробить хозяйство, да и неизвестно, чем кончатся эти дрязги со Скродским. Отец не пожалеет, выдаст насильно за постылого. Нет, во сто крат лучше с Петрялисом, хоть и в лачуге!

А Пятрас словно отгадал ее мысли и чувства:

— Не бойся, Катрите, за бобыля выходить, не бойся горе мыкать. Год-другой, потом все пойдет по-иному. Добьюсь я доли посветлее. Разве у меня не крепкие руки, не привычны они соху прижимать, косой махать? Придет пора — и ружье сожму, и саблей взмахну. Но уж потом осядем на своей землице.

А Катре вдруг стала укорять его за новый спор со Скродским:

— Ой, Пятрас, зачем тебе опять лезть к пану на глаза, чтоб он тебя еще пуще возненавидел! Он о тебе забыл, а теперь сызнова начнет со свету сживать.

Но Пятрас отрезал:

— Вот и плохо, коли позабыл, пускай знает: я жив, здоров, вижу, что тут творится, и тебя не покину! Хочет от меня отделаться — пускай тебя отпустит. Тогда не стану ему глаза мозолить. Скажи его дочке, пусть, коли может, усовестит отца.

Они уже подошли к помещичьему саду и очутились на откосе, откуда расстилался широкий вид на ровные луга, заросшие кустарником, на плодородные холмы, кое-где желтевшие остатками яровых, и на пашни, посеревшие от ржаного жнивья, до самого леса, который виднелся вдалеке. К вечеру прояснилось. У самой земли пробились лучи заходящего солнца, и тени деревьев вытянулись далеко вперед. Напротив, у горизонта, на фоне мутного неба ярко обрисовывались озаренные багрянцем деревья усадеб Шиленай.

Пятрас с Катрите встали над обрывом и, успокоенные, вглядывались в эти дали. Пятрас опять стал расспрашивать о ее житье в поместье, об отношениях с паном, паненкой и дворовыми. Катре рассказала, что Скродский, видно, оставил ее в покое, часто хворает, с дочерью не ладит, и они подчас крепко спорят. Ежели бы не панна, то кучер Пранцишкус, садовник Григялис и стряпуха давно бы бросили Скродского.

— А Рубикис без работы, коли пан ему людей не дает пороть?

— Пороть уж не порет, но так и норовит всякого исподтишка куснуть. Что только пронюхает, сразу наушничает Пшемыцкому. Но и у него от страха поджилки трясутся. Больше всех Пранайтиса побаивается.

— И не зря, — подтвердил Пятрас. — Таких в первую голову на сухой сук!

Заходило солнце, разодранная туча все ярче шалела багрянцем. На земле сгущались тени.

— Когда же опять повидаемся, Петрялис, как будет с нашей свадьбой? — спрашивала Катрите, сжимая его руку. — И как отца склоним?

— Пора обо всем пораскинуть мозгами, Катрите. Оба будем думать. Может, и в самом деле попросим дочку Скродского перед отцом заступиться. А я — еще раз к Мацкявичюсу. Чего долго ждать, завтра же по дороге в Лидишкес заверну в Пабярже. Когда у дяди все будет готово, опять прикачу. И тогда поженимся, Катрите! — вскрикнул он, сияя, большими ладонями сжимая ее руку.