Повторение пройденного

Судя по всему, Боря основывался на собственном опыте.

Я так и сделал. Написал. Но через час порвал и написал заново. Потом еще раз. Все получалось не так.

Больше всего я боялся матери, но на этот раз меня застиг отец!

– Что, опять стихи? О чем?

Мой отец сам когда-то писал стихи (мать говорила, что очень хорошие; наверно, стихи посвящались ей) и радовался, что я продолжаю его традицию.

Хорошо, что я записку писал в тетрадке со стихами.

– Вот, - сказал я и ткнул пальцем в срочно перевернутую страницу.

Отец взял у меня тетрадку (слава богу, записка осталась у меня в руках) и стал читать вслух:

В заунывном шуме сосенном,

В тишине дождливой дня

Приближенье серой осени

Вновь на сердце у меня.

Как забытое, далекое,

Где-то в самом тайнике

Вместе с пушкинскими строками

О печали и тоске.

Дни бегут, недели, месяцы...

Ведь должно же все пройти!

Как Есенин мог повеситься,

В жизни выход не найти?

Ведь не все еще заброшено!

Есть Россия - наша мать.

Даже в грусти есть хорошее,

То, что многим не понять!

– Вот какая штука. По-моему, достаточно меланхолично, - заметил отец.
– И что ж, это ты вправду так мрачно настроен?

– Но это же стихи, папа!

– А, ну тогда конечно, - понимающе сказал отец.

Я и в самом деле считал, что стихи это стихи, и писать их надо не так, как говоришь или думаешь.

– А Николаю Степанычу показывал?
– спросил отец.

– Показывал.

Николай Степанович - наш сосед по квартире, отец очень любил его.

– А в Доме пионеров?

Я промолчал.

– И хорошо сделал, - заметил отец.

На следующий день я вновь переписал записку. Теперь в ней было самое простое: три слова - и инициал вместо подписи...

В этот вечер я пошел в Дом пионеров, но ее не встретил. Вернулся домой, перечитал записку и добавил: "Очень!" А через минуту дописал ее любимые слова: "Не сердись!"

Через два дня я с огромным трудом передал ей эту записку. По-моему, она очень удивилась. Даже не столько записке, сколько тому, что я сразу удрал.

Но мне уже было все равно.

Одна комната - это одна комната, и часто я слышал то, что мне не положено было слышать.

– А я все-таки спрошу его, - как-то ночью прошептала мать.
– Что же это? По вечерам пропадает, ходит с какой-то девочкой... Я же сама видела. И не подумай, что я против: просто хочу, чтобы все было нормально. Ну пусть позовет ее домой, познакомит. Со мной и с тобой, конечно... Хочешь, выберем время, когда ты будешь дома?..

– По-моему, все это чепуха, - сонно пробасил отец.
– Приведет, познакомит, и что? Тебе легче станет? Только его смущать и ее, если, впрочем, она существует. По-моему, ты все преувеличиваешь... И вообще, что ты его опекаешь! Мало своих дел! Бегать за ним - это даже стыдно, по-моему... И вообще человеку надо доверять. Подумай о том, что он не просто твой сын, ребенок, а еще и человек. Вот какая штука!

– Но я и с Верой Ивановной говорила, она не отрицает. Правда, сказала, что они вообще все дружат - и мальчики, и девочки...

– И пусть себе дружат. Ты что, не была такой в его возрасте?

– Ну, знаешь, я...

– Знаю, знаю! Ты, видно, просто забыла, как мы с тобой познакомились!
– рассмеялся отец.
– Сколько тебе было тогда? Четырнадцать? Ну и ему почти четырнадцать. А я, например, в десять лет впервые влюбился. В десять! И всерьез. И притом во взрослую женщину. Вот какая штука!

– Тише, тише! Умоляю!
– попросила мать.
– Ведь он может услышать.

Утром мать сказала мне:

– Я все вот думаю, почему ты не позовешь домой своих товарищей по Дому пионеров? Ну и девочек, конечно, с которыми дружишь.

– Зачем?

– Зачем? Просто так. Пусть они дома у тебя побудут...

– Хорошо, мама, я как-нибудь позову, - вежливо пообещал я.

Она затащила меня к своей подруге. Я упирался, отнекивался (ведь она даже не ответила на мою записку), но Наташа настояла:

– Мы совсем ненадолго. Я только поздравлю. У нее день рождения.

Денег у меня не было, но была книжка, относительно новая: Георгий Шенгели, "Законы стихосложения".

– Тогда, может, это подарим?
– предложил я не без некоторых раздумий. Мне жаль было этой книжки, которую я раздобыл с трудом.

– Подарим!
– сразу же согласилась она.
– Это даже весело будет. Ведь Леночка тайно стихи пишет. Только тебе не жалко?

– Что ты!

Для нее мне ничего не было жалко. Не для Леночки, конечно.

Мы оказались напротив Кремля, на Софийской набережной, в стареньком одноэтажном домике. В небольшой комнате шумело человек десять ребят девчонок и мальчишек лет пятнадцати-шестнадцати. Я не чувствовал себя среди них лишним, благо о моем возрасте и даже имени никто не спрашивал. Мы играли в "испорченный телефон", а потом "в почту", и все было хорошо, пока...

– А теперь танцевать! Танцевать!
– закричала раскрасневшаяся именинница.

Уже через минуту патефон назойливо загнусавил:

Утомленное солнце

Нежно с морем прощалось.

В этот час ты призналась,

Что нет любви...

– Ты танцуешь?
– спросила меня именинница.

– Я не танцую, - сказал я одеревеневшим голосом.

Но это было еще полбеды. Наташа, видимо, не слышала моих слов.

– Пойдем!
– подбежала она ко мне.

Я так и знал.

Это было ужасно! Теперь мне казалось, что я упустил самое главное в жизни, не научившись танцевать. И как это мне в голову раньше не приходило.

– Нет, - промычал я.
– Не хочется что-то...

– Ну, тогда почитай стихи!
– сказала она.
– И Леночка послушает. Ведь она тоже пишет. Леночка! Леночка! Послушай!
– попросила она.
– У него очень хорошие стихи.

Я был растерян настолько, что начал читать:

Мы родились среди берез,

Нас вскормили русские матери,

И недаром, друзья, до слез

Полюбили равнин мы скатерти.

Сотни тропок, лесов, дорог

Все, что было когда-то пройдено,