Пояс неверности. Роман втроем

— Привет! — поздоровалась она, не трогаясь с места. — Привет! Я ведь за помощью к тебе! Отвлеки на себя их внимание, пожалуйста! А то мне одной не справиться!

И она обвела рукой вокруг себя, шапка упала. Никого рядом не было.

— Но я ничего, — Вера громко рассмеялась, как бы голосом проговаривая: ХА! ХА! ХА! — Я держусь! Они очень пугаются, когда хохочешь! Помоги мне, чего стоишь?

Я растерялась и глупо спросила:

— Верк, ты о чем вообще? Я косметичку тебе принесла вот…

— Косметичка! Косметичка, милая моя, это предлог!

Вера зловеще прищурилась и начала разговаривать каким-то новым, очень низким голосом:

— Вы думаете, что я так просто расстанусь со своей новой яйцеклеткой? Никому не отдам! Прочь, прочь отсюда, ублюдки! Решили подкупить меня?! Не выйдет! Я еще спасу этот мир! Я сама выращу новую форму жизни! Я сама ее выведу! Из собственной яйцеклеточки! Да!

Вера присела, прижала колени к животу и немного походила своеобразным «гусиным шагом», потом резко выпрямилась, сложила из пальцев две фиги и покрутила их возле своего лица, как будто танцевала странный детский танец. Но танец оказался коротким, Вера замерла, плотно закрыла глаза, потом вытаращила их с неимоверной силой.

Начала подпрыгивать на обеих ногах, ритмично выкрикивая и вскидывая вверх кулаки:

— Яй-це-клет-ку-не-от-дам! Яй-це-клет-ку-не-от-дам!

Уже и это было жутко, дорогой мой дневничок, а уж когда она упала на живот и поползла, стало совсем уже люто. Я задрожала и кинулась обратно в больницу, вцепилась в белый халат какой-то то ли докторши, то ли вообще — медсестры.

Специальная «скорая помощь» подъехала минут через тридцать, все это время Вера ползала по тонкому снегу у стеклянных дверей в приемный покой, при этом она говорила, и очень громко, о том, что вокруг нее толпятся слева — силы добра, а справа — силы зла, и все они хотят высосать ее яйцеклетку для создания новой вселенной. Белый халат оказался все-таки медсестрой, она пялилась на бедую Веру во все глаза, приговаривая:

— Эка дает! Это ж надо, так крышу сорвало!

Дорогой мой молескинчик, дальше вообще все получилась ужасно, просто ужасно. Приехали эти санитары, очень деловито и ловко засунули Веру в смирительную рубашку, натянув ее прямо поверх серого пальто, серое на сером, а длинные рукава завязали узлом через живот на спине. Вера выла, плевалась, кричала, темные волосы ее бесновались вокруг перекошенного лица. Когда ее унесли, оказалось, что я стою в небольшой и гнусной толпе зевак, это было по-настоящему мерзко, я разревелась и крикнула какую-то глупость:

— Чего вылупились? Это не она сумасшедшая! Это вы все тут — сумасшедшие!..

Рыдать пошла в палату, а там как раз и Тоня подоспела — и тоже в слезах и соплях, ей велели ложиться под окситоцин — то есть это было всё. У Тони так тряслись губы, что она не могла выговорить ни слова. Я налила ей воды из-под крана, она чуть не отгрызла край стакана.

— Да пошел бы он! — внезапно сказала она отчетливо. — Да пошел этот хуй на хуй!

Так вот она сказала. И стала все выбрасывать из своей хромоногой тумбочки, ворох цветного барахла, огрызки яблок, ложки, вилки, книжку в мягкой обложке, я подняла — Элизабет Гилмор «Есть, молиться, любить».

— Ухожу я! — Тоня посмотрела на меня агрессивно: — Чего вылупилась? Нахер мне остопиздело тут валяться! Домой ухожу! И ребеночка уношу!

Тоня положила обе ладони на живот специальным жестом, как это обязательно делают счастливые будущие матери в кино. Погладила. Погрозила кулаком пустому ближнему углу, где когда-то размещалась дополнительная раковина, а сейчас торчали просто заваренные обрезки труб:

— Уношу! Кто родится, пусть родится! Насрать на этих мудаков, вот!

Она пнула ногой большую пластиковую коробку с плотно закрывающейся крышкой, в этой коробке муж приносил ей еду — чаще всего макароны с сосисками. Коробка пролетела по палате, крышка отскочила, на зеленый линолеум вывалился как раз огрызок сосиски и часть маринованного огурца.

— Домой! — проорала Тоня еще громче, вытерла нос рукой, а руку о колено. Тонино колено было голое, гладкое и розовое.

И тут зазвонил телефон. Тонин мобильник, во время ее буйства он нечаянно упал под кровать и звонил из-под кровати. Тоня побледнела через красные пятна на щеках, встала на четвереньки, выудила трубку и сказала свое «алло».

Дальше она ничего не говорила, только слушала, и это было ужасно. Потому что она слушала и менялась. Только что была живая и настоящая, с горящими щеками, круглыми коленками, а теперь стала как манекен.

И когда через пятнадцать минут ей принесли капельницу с последней для ее плода инъекцией, она покорно подставила под иглу бледно-синюю тонкую вену.

ж., 45 л.

Девчонка встречает меня на лестничной площадке между этажами, непосредственно под табличкой «Не курить, штраф 1500 руб.», на ней поверх спортивного костюма, в первый же день привезенного какими-то подругами, намотано клетчатое унылое одеяло зеленых тонов. Выглядит она странно даже для пациентки Первой Градской больницы.

— По какому случаю маскарад? — спрашиваю я, указывая на одеяло.

— Ззззмерззла, — чуть заикаясь на свистящих, отвечает она, — прям согреться никак не могу, уже все одежды напялила, какие бббыли…

Потом она сморкается в довольно-таки существенный обрывок бумажного полотенца и быстро говорит:

— Извините меня, пожалуйста, что я так нагло сейчас скажу и попрошу. Я просто думала, думала, и поняла, что сейчас я одна без чьей-то помощи не справлюсь. А Вы вот были такая добрая и предложили мне… Блин, я болтаю какую-то чушь. Короче, я вот хотела Вас попросить… Если не сложно, заберите меня, пожалуйста, сегодня же отсюда. Мне квартирная хозяйка звонила, что все мои вещи сложила и выставила в коридор, их надо забрать, но это можно потом… И мне надо на вокзал, да. На Казанский.

— Так, так, подожди, — я с отвращением смотрю на табличку о запрете курения и достаю сигарету. Подумаешь, ну полторы тысячи рублей, — так, давай по порядку. То есть ты хочешь сказать, что мое предложение уже обдумала?

— Да, — девчонка плотнее запахивает на себе невообразимое одеяло и прислоняется спиной к стене, крашенной в желтый. Молчит несколько минут. Потом говорит:

— Спасибо, но я так не смогу. Я ужасно ценю Ваши советы, помощь и все такое, но я прикинула, что не сумею все так тщательно проделывать по плану, и я… В общем, я не хочу Любимому никаких неприятностей устраивать, пусть он как получится… Пусть сам. Да фиг с ним. Я решила, что домой поеду. Позвонила уже сестре. У нее четверо детей, они живут в своем доме, такая изба… Туда поеду. Сестра работает на дому. Вообще она учитель, но сейчас нет. Портниха. Короче, я туда…

И тут она начинает плакать и уже с плачем говорит, что Москва застряла у нее в горле, что Москва застряла у нее в груди и в животе. От признания этого очевидного факта ей становится немного весело, она забавно хрюкает и чуть улыбается.

Я немедленно закуриваю очередную штрафоопасную сигарету. Лихорадочно соображаю.

Вот бывает ли у вас такое чувство, что какую-то акцию нужно непременно предпринять сейчас и ни минутой позже, потому что минутой позже уже все будет потеряно навсегда, и это невозможно допустить? Вы начинаете действовать, вы проделываете невозможное, хватаете отъехавший поезд за железный поручень и останавливаете состав. Господи, сколько же энергии, натуральное расщепление ядра атома, и еще вы говорите что-то безостановочно, ядро атома продолжает расщепляться, критическая масса достигнута, цепная ядерная реакция. И невозможно уже сделать ее управляемой, весь мир не умеет, вот и вы не научились пока.