Пойманное солнце

Он замолчал и задумался. Солнце окончательно перешло на террасу, и мы ушли в кафе. Мой собеседник спросил, хочу ли я продолжать разговор.

Мы чувствовали симпатию друг к другу. Он, верующий индуист, и я, атеист. Зная, что более трехсот миллионов индийцев, представители всех классов общества — индуисты, я хотел понять, в чем притягательная сила их веры.

Индуизм, пояснил П. М. X., самая крупная философская система мира; она имеет также и существенную практическую сторону. Мировая душа, или абсолютный дух, олицетворяемый Брахмой, включает в себя все и не исключает ничего, воплощается в божествах и героях великого народного эпоса, известного индийцам с детства. Каждый верующий индуист соответственно своему происхождению и сложившейся традиции имеет собственное представление о божествах. Почитая Шиву или Кришну, богиню богатства Лакшми, храброго Ханумана или Уму, богиню чистого горного воздуха и вечных гималайских снегов, он все равно служит Брахме, единственному истинному богу. Притягательная сила индуизма в том, что эта религия низводит философию с ее головокружительной высоты и несет в дома и сердца простого народа.

Так мы беседовали до наступления темноты. Голова шла у меня кругом от имен богов и мировой души. Попрощавшись с П. М. X., я спросил коридорного, который внезапно вырос передо мной на тенистой аллее, сколько рупий он получает в день и какому богу поклоняется. Тот ответил, что молится Шиве и Раме, а за десять часов в день получает две с половиной рупии, так как отель «Кларкс» — лучший в Бенаресе.

После беспокойного сна я проснулся от стука, голосов и смеха и вспомнил, что рядом с моей комнатой находится филиал почты. Я не забыл совета П. М. X. посетить на рассвете «Молитву сотен тысяч», но мною овладело какое-то странное чувство страха, и я не пошел сегодня к Гангу, а решил приберечь это впечатление напоследок и сходить к реке перед самым отъездом в Калькутту.

Небо, как и все время со дня моего приезда в Индию, было ясным и безоблачным, и я уже потерял надежду попасть когда-нибудь здесь под дождь. Беседа с П. М. X. не выходила у меня из головы, особенно когда я сел в такси и увидел над головой шофера увитое гирляндой цветов изображение розовощекого бога. Действительно, куда бы я ни шел, меня повсюду окружали боги, даже на улицах, ведущих в центр города, попадались алтари различных божеств.

Меня очаровала бурлящая повседневная жизнь города, пробуждавшегося с восходом солнца и внезапно, затихавшего с наступлением вечерней темноты. На улицах было так много народу, что автомашины передвигались только со скоростью пешехода.

Гудки, звонки, окрики велосипедистов, шум мотороллеров, ручных тележек, нагруженных глиняной посудой, мелькающие перед глазами рикши, запряженные быками повозки с фруктами и овощами, дрожки и современные экскурсионные автобусы — все это тонет в потоке прохожих и вызывающих сострадание тощих священных коров.

Великолепные одеяния женщин выделяются среди широких белых брюк и рубашек мужчин. Разнообразие красок дополняют красочные киоски и базары, где а невзрачных лавчонках с громкими криками или с тихим достоинством предлагают дорогую парчу и шелковые ткани с золотой и серебряной вышивкой, сверкающую латунную посуду, украшенную орнаментом, поделки из слоновой кости, браслеты, ожерелья, драгоценные камни, бумажные фонарики и всевозможные яркие безделушки.

Я находился в северной части города на Панч-Коши-Роуд ^{27} , старой улице паломников. Было уже около полудня, и мне захотелось отдохнуть в тенистом саду гостиницы.

Паломники тянулись мимо меня в город, клали цветы на алтари и шептали молитвы. И хотя после долгого, утомительного путешествия они были уже у цели своего паломничества, на их лицах не было заметно ни волнения, ни радости.

Перед входом в один из маленьких храмов, сотни которых скучились на Панч-Коши-Роуд, я заметил мальчика лет двенадцати, который все время пристально смотрел на небо. Я подошел ближе и услышал, что он шепчет молитвы. Когда я спросил, почему он все время смотрит вверх, мальчик не понял меня, но но его безжизненным глазам я догадался, что он слеп.

Священник перевел мой вопрос. Мальчик совершил паломничество в Варанаси из одной бенгальской деревни в четырехстах километрах отсюда, чтобы просить богов вернуть ему зрение. А так как боги, как ему было известно, ничего не совершают без вознаграждения, он дал обет перед каждым храмом смотреть им в лицо.

И вот мальчик у цели; чудо, что он в пути не умер с голоду. Как и у других паломников, которых я видел, на его лице не было следов волнения, и все же он надеялся, что завтра, во время священного купания в Ганге, рассеется мрак, окружающий его с самого рождения.

Я не решился надоедать слепому вопросами. Встреча эта глубоко тронула меня: ведь я-то знал, что мальчик и завтра останется слепым. Как же он переживет это разочарование, когда поймет наконец, что все мучения, которые он принял на себя, были напрасны?

Я взял такси и вернулся в город. Было уже довольно поздно. В отеле «Кларкс» у дежурного для меня лежало письмо от П. М. X., который сообщал, что, к сожалению, должен уехать, но надеется завтра вечером вернуться и продолжить наш разговор. Письмо он заканчивал словами: «Там, где кончается наука, начинается вера. Наука имеет границы, вера — безгранична».

На следующее утро, едва взошло солнце, я разбудил спавшего на маленькой площади около отеля рикшу. Он тотчас же вскочил и поправил пестрое покрывало на сиденье. Торопливые движения рикши выдавали радостное волнение: Шива или какой-либо другой бог, к которому он обращался с молитвой, подарил ему хорошее начало дня.

Проезжая по тихим улицам, я думал о слепом мальчике, который, вероятно, до конца своей жизни будет надеяться, что боги все-таки даруют ему когда-нибудь свет. Вера бесконечна, и чем глубже затрагивает религия самые мелкие человеческие побуждения, тем сильнее ее воздействие. И все-таки вера кончается там, где она оказывается бессильной, и на ее место вступает бесконечность науки, открывающей одну за другой тайны бытия, которым нет конца.

Я очутился близ Маникарника-Гхат ^{28} , набережной, находящейся почти в середине кривой, описываемой Гангом. Ведущие к реке улицы еще были объяты глубоким сном, но в узких ущельях переулков, спускающихся к Гангу, уже началось движение.

Сначала мне попадались лишь отдельные паломники, безмолвно бредшие по мостовой, но постепенно, с наступающим рассветом переулки заполнила толпа, спускавшаяся по широким ступеням Гхат ^{29} . Внизу лениво нес свои воды Ганг, серая, без блеска равнина, границ которой не было видно.

Я стоял перед Площадью сожжения, которая находилась на высоте нескольких ступеней Маникарника-Гхат, и видел, как разжигали костер. Покойник лежал на деревянных носилках, он был одет в белое, и я никак не мог понять, мужчина это или женщина. Когда пламя взвилось вверх, я увидел спокойные лица родственников, стоявших полукругом и шептавших слова прощальной молитвы.

Существует обычай, что при погребении присутствуют только мужчины — родные и друзья покойного. Ведь торжественное погребение в священных водах Ганга должно происходить без причитаний женщин. Согласно индуистской вере, смерть может взять только тело, а душа возродится в новом обличье, так как человеческое бытие есть не что иное, как бесконечная цепь переходов из одной жизни в другую.

Я еще раз взглянул на пламя и спустился вниз, к реке, чтобы взять лодку. Сожжение должно было продлиться еще около трех часов, а затем состоится торжественная церемония рассеивания пепла над Гангом. Полное ожидания безмолвие нависло над толпой. Когда утреннее солнце поднялось над горизонтом, перед моим взором предстала ни с чем не сравнимая картина того, что происходило на ступенях лестницы и у берега Ганга на мелководье. Мне показалось невозможным вобрать в себя богатство постоянно меняющихся красок и движение бурлящей толпы.