Поймать тишину

Едва брякнуло ведром о ведро, как уже наевшаяся скотина любопытно завыглядывалась во двор.

«Вот как и не бывало тех трёх дней, – стоя вблизи база, подумал Петька. – Опять одно и то же, одно и то же…»

Коричневая, с белой звёздочкой во лбу корова тщательно вынюхивала плечо хозяина. Раздувала отдающие теплом ноздри, искоса поглядывала огромным голубым глазом на замёрзшие на Петькиной ушанке капельки пота. Он спокойно повернулся к ней и, взглянув прямо в её преданный и любопытный глаз, ласково подставил к морде животного ладонь. Корова пару раз потянула ноздрями и, ловко высунув кончик шершавого, как рашпиль, языка, призывно лизнула руку хозяина. И Петьку вдруг охватило такое нескрываемое умиление, такая неописуемая нежность укрыла его крестьянское сердце, что он и вымолвить ничего-то не мог. Просто стоял и смотрел в большущий голубой глаз животного. И казалось ему, что не он в него смотрит, а наоборот – глаз этот проник глубоко-глубоко, туда, где ещё накрепко держалась в измученном работой теле душа человеческая.

Петро слегка вздрогнул, когда сзади грюкнул калиткой Сашок. Тихонько прихлопнув ладошкой влажный коровий нос, молвил:

– Ступай, кормилица, теперь же напоим. – А про себя подумал: «Нужно с сыном по-серьёзному потолковать насчёт учёбы. Не ровен час, вот так же заглянет к нему в душу скотина – пропал человек!»

Глава 10

Если когда-нибудь кому-то что-то кажется, то над этим стоит серьёзно призадуматься. А может, то, что кажется, и не кажется вовсе? Может, так и есть на самом деле?

Не знаю. Я совсем запутался и теперь не мог различать, где начинается, а где заканчивается действительность; что кажется, а что происходит наяву.

Тишина. После стольких лет бешеного ритма жизни наконец уловил я и насладился полностью таким обыкновенным и в то же время таким необычным понятием. Насладился ли?

Тишина. Который день не врывается в моё царство одиночества ни единый человеческий голос, ничья нога не переступает порога хаты. Как хорошо! И как плохо.

Тишина. Слышно только, как звенит в ушах. Или это кажется? А кто его знает?! Невозможно понять, который день, который час. Как это? Да так, очень просто. Лежишь и слышишь только её – тишину. Нет ни границ, ни расстояний, ни звуков – ничего! Совершенно ничего! Есть только она – сладкая, всеобъемлющая, страшная тишина. Будто в могиле… ГДЕ?!

Неожиданно медленно катившаяся по гладкой дорожке равнодушия ленивая мысль натолкнулась на невидимое препятствие и остановилась, будто вкопанная, уподобившись лошади, не желающей преодолевать барьер. Произошло это в светлый праздник Рождества Христова. И вдруг понял я, что если сейчас же не поднимусь, не заставлю себя жить, то останется только одно: быть раздавленным и до конца уничтоженным этим ужасным, ледяным безмолвием. Тут же я посчитал, что главное преодолено. Выбор был сделан в пользу противной и ненавистной, а также единственной и потому самой прекрасной штуки под названием «жизнь».

По крайней мере то, что подразумевалось под этим понятием, имело хоть какую-то реальную основу. То же, к чему невольно прикоснулся, было слишком таинственно и пока ещё очень страшно. И так как, невзирая на душевные страдания, печку я топил исправно, иногда, а всё же испытывал чувство голода, то это позволило думать о том, что не готов я шагнуть в небытие. Как только это понял, даже слегка обрадовался.

«Нам есть ещё о чём с тобой потолковать, старый добрый мир, – подумал я. – Мы ещё, слава богу, не расстаёмся!»

Подумав так, вдруг ощутил непередаваемое облегчение. Тяжёлый груз, копившийся в сознании последние несколько лет, огромным камнем не спеша покатился под гору. В эту ночь, на Рождество Христово, уснул я самым спокойным и приятным сном.

На следующее утро поднялся отдохнувшим и, как самому казалось, совершенно здоровым. Только глянув в зеркало, заметил, что сильно исхудал. Теперь, при среднем росте, тело моё стало довольно-таки щуплым и лёгким.

Выбрив почти двухнедельную на лице щетину, я умылся, затопил печку и включил новенький телевизор. (Купил его, как и множество бытовой техники, когда в доме делался ремонт; купил, да так ни разу ничем и не пользовался.) Привычная реклама звучала совершенно по-особенному, по-новому. Будто и не реклама это занудливая, а громкая приятная песнь новой жизни.

Отдёрнув занавески на окнах, увидел я сквозь слегка промёрзшее стекло стоявшую неподалёку хату Суконниковых. Из трубы затейливо вился в небо сизоватый дымок. Только теперь вдруг вспомнилось о том, что уже давненько не являлся в гости друг мой Петро.

«Конечно, – с лёгкой завистью заключил я про себя, – некогда! Сына из армии дождались, радость у людей».

Прохаживаясь взад-вперёд по комнатам, можно сказать, на ходу просмотрел выпуск «Вестей» по телевизору и в очередной раз подложил в печку дров. Потом вдруг обратил внимание на царивший в холостяцком жилище беспорядок. Прибравшись, захотел есть. Продукты ещё кое-какие сохранились, и я приготовил прекрасный завтрак: яичницу-глазунью, свежезаваренный цейлонский чай с лимоном.

На самом деле человеку нужно очень мало. Важно лишь почувствовать: что нужно и для чего.

Конечно, совсем далёк был я от твёрдых убеждений в чём-либо. Но само решение не противиться естественным инстинктам уже чего-то стоило. Отсекая прошлое и напрочь отказываясь думать о будущем, постановил я просто жить, дышать только настоящим.

Позавтракав, с огромным искушением взглянул на постель, но тут же твёрдо сказал себе, что не прилягу, как все нормальные люди до самого вечера. Нужно было отвлечься, и я решился на настоящую, длительную прогулку. Раз уж что-то ещё удерживало меня в этом мире, то стоило осмотреться вокруг да заодно разведать, где теперь в Краюхе магазины, так как продукты заканчивались, а Петро всё не шёл.

Итак, основательно одевшись и наспех вооружившись девизом «Здравствуй, Краюха», шагнул я за порог отчего дома.

Стояло солнечное морозное утро. Лишь иногда, будто несмело просыпаясь, потягивал северо-восточный ветерок по спрессованным сугробам лёгкую колючую позёмку.

За праздничные дни снега выпало сантиметров пятнадцать, а так как на родине моей расчищать дороги особо не торопятся, то шагать было довольно-таки тяжело. И всё же я решил обойти деревню во что бы то ни стало.

Двадцать два года! Много это или мало? В России, где жизнь кипит подобно лаве с извергающегося Везувия, даже двадцать два дня, нет, даже двадцать две минуты – целая вечность! И казалось, что именно такой, нешуточный срок минул с тех пор, как покинул я малую родину. Двадцать два года, Боже правый!

Естественно, что в начале длинного пути стали охватывать самые тёплые, самые чистые воспоминания детства и юности. Чем дальше ступала нога моя по улицам и переулкам Краюхи, тем сильнее разгоралось в проснувшейся памяти пламя этих чудесных воспоминаний. Было приятно и больно. Приятно из-за того, что всё то, что я вспоминал, происходило когда-то на самом деле. А больно потому, что ни за что и никогда больше не вернуть тех счастливых, безоблачных лет.

Растроганный, бродил я по узким заснеженным деревенским улочкам. Помимо воспоминаний о прошлом, рождались в душе и другие чувства. Везде, куда бы ни пошёл, встречал мой пристальный взгляд великое запустение, убогость. Молча, с великим сожалением наблюдал я за серой, едва теплящейся жизнью малой родины.

Десятки пустых, с грубо заколоченными крест-накрест окнами домов! Их было так много, так одиноко и жалостливо просматривались они из-за покосившихся, полусгнивших изгородей, что я невольно ради интереса решил их считать. Ближе к вечеру выяснилось, что оставленных подворий всего сто шестьдесят восемь. Это почти добрая половина села!

На слабо протоптанных узких стёжках изредка встречались одинокие прохожие-односельчане. В основном пожилые женщины. Кое-кто из них здоровался. Тогда и я на ходу отвечал на приветствие. Но большей частью, как правило, люди разминались молча, только недоверчиво покосившись. Многих из них знал я раньше и теперь иногда угадывал. Меня же, судя по реакции, не признавал почти никто; или не хотели признавать? Кто их знает?..