Позавчера была война

— Ты не думай, у меня все настоящее!

— Знаю, — отозвался мальчишка.

Огромный столб времени надавил мне на грудь. Все пережитое собралось вместе и давило. Время стало тяжелым, как водяной столб. Я поднялся со стула и подошел к окну: ушел прочь от глаз, которые видели меня насквозь.

Я вспомнил жирную рожу и две изюминки вместо глаз. Его фамилия тоже была жирной, как рожа, — Блинский. Он был с Татой, когда я вернулся с войны. Он был, а я как бы перестал существовать. Может быть, я и в самом деле не был там, в молодости, а всю жизнь носил бороду Деда Мороза?

Я вцепился пальцами в седую пожелтевшую бороду и изо всех сил рванул ее. Борода оказалась у меня в руке. Другой рукой я энергично тер горящий подбородок. Ах да, ведь я не один: Глазастый-Ушастый стоит за моей спиной… Руки по швам. У воротника желтая пуговка… Может быть, он смеется. Может быть, презрительно морщит нос. Я опасливо оглянулся. В комнате никого не было. Не выпуская из рук бороды, я кинулся к двери. В конце длинного полутемного коридора на стене мелькнула маленькая тень.

Я медленно вернулся в комнату. Из зеркала на меня смотрел носатый, усатый, краснощекий человек с косматыми бровями. Я торопливо отлепил нос из папье-маше, оторвал усы, брови и стал стирать яркий приторный румянец…

Потом я наклонился над столом и долго рассматривал фотографию. Я смотрел на Тату и чувствовал, что ничто плохое не пристало к ней. Она навсегда осталась чистой и лучезарной. И эта Тата не имеет никакого отношения к той, которая сегодня живет где-то со своим Блинским. Моя Тата всегда будет моей, и вместе с ней будет жить далекое приглушенное чувство, лучше которого никогда не пробуждалось в моем сердце.

Я разжал руку. Жесткая борода упала к ногам.

Воспоминания о корове

Там, в Штатах, в пожарной части жила корова. Однорогая, с печальными глазами. Жива ли она?

— Жива. Пасется на заднем дворе.

— Она всегда провожала пожарных, когда они уезжали на пожар. Долго стояла на дороге и смотрела вслед. До их возвращения не находила себе места. Эта корова умела считать…

— Откуда ты взял?

— Умела. Когда один пожарный как-то не вернулся, она замычала. Она мычала по нему два дня, и в глазах у нее стояли слезы. Помнишь?

— Помню. Но, может быть, она и не умела считать, а любила того пожарного? Ведь кого-то всегда любят больше остальных. Даже коровы… Она тут заболела прошлой зимой.

— Вылечили?

— Вылечили. Пожарные всех подняли на ноги. Разыскали лучшего ветеринара. Заплатили большие деньги. Не пожалели для коровы.

— И она пасется на заднем дворе.

— Греется на солнышке.

До сих пор не припомню, где я подслушал этот разговор, чем он начался и на чем оборвался. Речь шла о каком-то американском городе, а может быть, о городке. Потом судьба привела меня в Штаты. Как-то вечером я сидел у себя в номере, в отеле «Пен Гарден» на тринадцатом этаже и слушал снег. Я специально поднял окно, чтобы лучше слышать, как сухой крупяной снег с шорохом ударяется в стекло. Этот звук был удивительно знаком мне. Я закрыл глаза, стал вслушиваться и вспоминать. Да, так шуршал снег, ударяясь в брезент, когда наступали редкие минуты затишья и орудия были зачехлены. Неожиданно к шороху снега подключился еще один звук — такой же внезапный и знакомый. Тихое мычание. Может быть, это мычала корова в пожарной части? Но вокруг не было ни пожарных частей, ни коров. Мычание доносилось из глубины моей памяти, откликалось как пароль на шорох снега.

В сорок первом году под Москвой осень была суровой. В октябре уже выпал снег. И мимо нашей вросшей в землю шестой зенитной батареи усталой, нестройной колонной шли беженцы на восток. Однажды к нам на батарею забрела отбившаяся от колонны корова. Она прошла по огневой позиции, остановилась у крайнего орудия, понюхала пламегаситель и замычала. Может быть, запах жженого пороха напомнил ей печной дым. Мы окружили нежданную гостью и рассматривали ее как некое экзотическое существо. Но в ней не было ничего экзотического. Обычная пегая коровенка. Отощалая — лопатки торчали за спиной острые, как саперные лопаты. На белках глаз проступили красные прожилки. Вымя сморщилось, как усохший плод. Ноги сбиты непосильно долгой дорогой.

Кто-то сбегал за хлебом, и голодная гостья с неторопливым достоинством принялась жевать, как бы желая надолго растянуть маленькую солдатскую пайку, посыпанную крупной солью. Окруженная незнакомыми солдатами, корова чувствовала себя спокойно. Вероятно, шинели, шапки, ремни, оружие не задерживали ее внимания, и она видела людей такими, какими знала, когда они провожали ее в стадо, косили ей впрок сено, готовили свежую соломенную подстилку, доили ее, принимали ее телят. Она узнавала их не по одежде, а по глазам, по рукам, по голосу. Солдаты, в свою очередь, узнавали ее потому, что у всех коров одинаковый запах, дыхание, одинаково грустные глаза. Всем казалось, что она пришла из родных мест, с долгожданной доброй вестью.

Это та самая корова пришла ко мне вечером по заснеженной мостовой Седьмой авеню, как много лет назад — на зенитную батарею.

Для Нью-Йорка снег — непривычное дело. Здесь никто не знает, что с ним делать. На другой день я увидел пожарных, которые боролись со снегом отчаянно, как с огнем. Они направляли на снежный сугроб пружинистую струю воды. Сугроб оживал и нехотя начинал ползти в другую сторону. Тогда пожарные тоже перебирались на другую сторону и снова сгоняли его с места, не давали ему покоя. Это занятие было похоже на игру.

Хотел спросить у пожарных про однорогую корову, но не решился к ним подойти.

Только дети знали, что делать со снегом: они играли в снежки.

Пролетев пол-Америки, мы очутились у подножья Скалистых гор, в Саду Богов. Среди невысоких холмов, поросших низким терновником, возвышались причудливые кирпично-красные скалы. Казалось, где-то под землей бушует пожар и это языки пламени вырвались наружу. В расщелинах зелеными струйками проросла трава, а местами вклинились корни кривых длинноиглых пиний, сладко пахнущих смолой. Поодаль скалы слились в сплошную стену с черными дырами пещер, где жили индейские боги, от которых зависела удачная охота и исцеление хворей.

Проходя по Саду Богов, ждешь, что из-за скалы вылетит взмыленный мустанг и из-под пернатого убора всадника сверкнут холодные острые глаза, готовые прицелиться и не промахнуться. Но вместо коня из-за скалы Целующиеся Верблюды вышла корова. А вместо индейца появился шериф.

Корова шла по дороге, и под ее шагами трещали мелкие камешки. Она была цвета кофе с молоком, с белыми пятнышками. Невысокая, с крутыми боками, с морковно-розовым выменем. Вокруг глаз — светлые ободки.

Шериф был похож на корову, как нередко хозяева похожи на своих собак. У него было круглое веснушчатое лицо — веснушки цвета кофе с молоком, и глаза без ресниц, вместо ресниц — светлые ободки. Очки делали его лицо еще круглей. Песочная шляпа с широкими полями, загнутыми по бокам, на бедре пистолет с роговой рукояткой, на груди светлым пятном — никелированная звезда.

Было непонятно, что их связывает. Возможно, шериф арестовал корову и ведет ее в участок. Может быть, она принадлежала самому шерифу и пользовалась привилегией пастись в Саду Богов. А не та ли это корова, которая пересчитывала пожарных любящими глазами?

Пока я размышлял, они скрылись за скалой Весы, и в памяти снова возникла наша корова, с шестой батареи.

Командир батареи приказал отвести ее в полк: там, мол, знают, что с ней делать. Но в полку не знали, что с ней делать, и приказали оставить ее до особого распоряжения. Ее поместили в старый артпогребок. Раздобыли соломы. Приладили дверь. Кормили ее, отрывая от себя болтанку и хлеб. Кое-кто, правда, ворчал и говорил, что самим мало, а из коровы получится хороший приварок. Но большинству корова нужна была живой, как память о доме, мирная отдушина, которой всем так недоставало на войне.