Позавчера была война

Все жили предчувствием страшного неизбежного боя, а политрук уже был в бою — в бою с людскими страхами. Он шел от одного бойца к другому. Он не видел лиц тех, с кем говорил, не знал их, а они не видели его и тоже не знали. Времени дли знакомства не было.

— Боишься? — спрашивал он бойца, привалившегося к пеньку.

— Боюсь, — признавался тот.

— Зря боишься!

— Так уж зря? Немца шапками закидаем?! Ты в бутылку налей чего хочешь, а бутылкой танк не остановишь. Не та сила.

Что скажешь, товарищ политрук? Он задумывался, потом отвечал:

— Знаешь, что такое ахиллесова пята? Это уязвимое место. Она есть у любого оружия. И у танка. Главное — попасть в моторную группу. Подпустить поближе, и…

— Ишь ты! Поближе. А как он тебя перепашет?

— Не перепашет. Ты притаишься. Танк плохо видит. Особенно вблизи. Вблизи он ни черта не видит. Пропусти его и бросай. Знаешь, какой фейерверк будет, яблочки зеленые!

Он терпеливо объяснял. Уговаривал. Упрашивал.

— Слушай, политрук, тебе что, больше всех надо? — спрашивал из темноты хриплый голос.

— Больше всех.

— Почему же это?

— Мама меня таким родила.

— Ты не отшучивайся. Говори дело. Жить небось хочешь?

— Хочу. Потому и обвешался бутылками. Если танки доползут до Москвы, до Волги, разве будет жизнь… Мне, что ли, больше других надо.

Трудно было говорить с озлобленными людьми. Озлоблены-то они были против немца, но не может человек быть наполовину зол, наполовину добр. Злой рубит сплеча налево и направо.

— Вот ты уговариваешь нас идти на танки с голыми руками. Ты хоть танк когда-нибудь видел?

— Видел, — сказал политрук.

Никогда он не видел танка. Боевого танка с черными крестами на броне. Он в армии-то был третий день.

— А может быть, ты бил фашистские танки пол-литрами с горючей смесью? А? — послышался в темноте другой голос.

— Бил! — сказал политрук.

— И хорошо получалось?

— Здорово, яблочки зеленые!

— Может быть, покажешь, как это делается?

— Покажу, — ответил политрук.

Когда-то в детстве он слышал рассказ о комиссаре полка времен гражданской войны, который первым бросился грудью на проволочные заграждения под Перекопом.

Теперь ему, политруку, прежде чем отдать жизнь, надо поджечь танк. Бутылкой с горючей смесью. Если же он не сделает этого, то танки пройдут. И даже отданная жизнь его ничего не будет стоить.

Безымянный отряд долго ждал танков. Но когда они наконец появились, страшная неожиданность сковала всех. Из-за поворота мимо низкого молодого леска пополз первый приземистый, широкий, с контурами крестов на пыльной броне. Танк шел медленно. Он позвякивал гусеницами, как трактор, который с пашни выбрался на мощеную дорогу. Время от времени у него сбоку возникало синее облачко выхлопа. Танк еще не стрелял и не давил, но страшная тяжесть прижала отряд к земле, навалилась на бойцов. И никто не мог сбросить ее, освободиться.

Политрук встал. Поднял с земли брезентовую сумку с темными бутылками, закупоренными резиновыми пробками, прячась за деревья, двинулся навстречу танкам. Но страх быть раздавленным заглушался другим — страхом промахнуться, не сделать дело. Сейчас политрук как бы превратился во взрыватель, без которого весь отряд бессилен. И его страх был скорее похож на доблесть.

Собственная жизнь приобрела какое-то второстепенное значение, и ему некогда было думать о ней. Он делал дело. Он нырнул в кювет. Достал бутылку. Притаился. Танк приближался. Цепной звон гусениц уже стоял над ухом. Душно запахло перегретым маслом. Синее ядовитое облачко поплыло по траве и коснулось его лица. Политруку казалось, что танк ползет медленно, потому что всматривается в него, прилаживается, как бы половчее раздавить его. Всю ночь он объяснял людям, что это не страшно, а самому ему ничего никто не объяснил…

Он оторвался от земли, привстал, размахнулся. Сквозь грохот танкового хода не было слышно звона разбившейся бутылки. Но на броне затанцевали зыбкие язычки пламени. Однако танк не остановился, он шел вперед. Как саламандра, выходил он невредимым из огня.

Как же так? Может быть, действительно бутылкой не одолеть танка? Политруку стало страшно — но уже не танка, не пуль, а тех десятков прищуренных глаз, которые напряженно наблюдали за ним. «Может быть, покажешь, как это делается?» Яблочки зеленые! Он почувствовал себя одиноким, зажатым между двух огней, и, чтобы вырваться из этого кольца, поднялся с земли и побежал за танком. Он швырнул в него еще бутылку, и еще одну. И черный столб встал за машиной. За спиной грохнуло. Вдалеке из-за леска выходил второй танк, это он выстрелил из орудия. Где-то правее хрястнул разрыв. Политрук упал в кювет.

А танк горел. Из моторной группы — из ахиллесовой пяты — валил дым, и выскальзывали прочные языки пламени. Открылся люк: видимо, танкисты хотели выпрыгнуть на землю, но пламя перевалило через край, затекло внутрь, и над люком застывшего танка встал второй столб дыма. Стальная громада горела, подожженная пол-литровой бутылкой с горючей смесью, а по камням дороги ручейками текла ее черная кровь и тоже горела.

Политрук оглянулся. Он увидел за деревьями бойцов безымянного отряда. И ему показалось, что это были не те люди, которые ночью делились с ним своими страхами, — эти стояли, обвешанные брезентовыми сумками с непонятным грозным оружием, разлитым по бутылкам, и полные решимости ждали приближающегося врага.

В разгаре боя люди забыли о политруке. Они были уверены, что сами раскусили секрет странного оружия, и сами научились распознавать уязвимое место танка, и сами совладали со своими страхами. А со временем вся их память о политруке уместилась в озорной присказке — яблочки зеленые!

…В большом кинотеатре шел старый военный фильм, и временами казалось, что в зале сидят бойцы. А свободные кресла — места тех, кто не вернулся из боя.

На экране под ножницами саперов звенела колючая проволока. Из казенника орудий, как из печки, вылетали окутанные дымом гильзы. На бреющем полете шли штурмовики. И смелые истребители танков ползли навстречу стальным громадам. И вдруг в напряженной тишине кто-то произнес:

— Яблочки зеленые!

В зале было темно, и невозможно было рассмотреть лицо человека, который бросил эту озорную присказку.

Пятый

Я работаю в городском музее, в разделе войны, на втором этаже. Каждый день я прохожу по залу, где под стеклом стоят выцветшие знамена и поблескивает оружие, постаревшее и устаревшее. Здесь, в музейной тишине, оно, наверное, и стрелять-то разучилось. Мины — они никогда уже не взорвутся, ракетницы — им не суждено посылать в ночное небо тревожные сигнальные огни, полевой телефон — много лет тому назад замерла в нем последняя команда… Иногда мне кажется, что я опустился на морское дно, где, окутанные вечным покоем, лежат случайные утонувшие предметы. И никто никогда не вернет их к жизни.

Однако нельзя загадывать вперед. Случалось, что музейные экспонаты обретали вторую жизнь. Я знаю, например, историю пулемета, который от гражданской войны до Отечественной простоял в музее, а потом снова очутился в строю, ожил, да еще попал в руки легендарного Цезаря Куникова. И бил музейный пулемет фашистов не хуже, чем беляков. Нет, нет, кто поближе знаком с жизнью музея, тот знает, какие поразительные неожиданности порой потрясают тихие стены хранилища древностей. Порой оживает не только оружие. Люди, которых считали погибшими, объявляются, приходят в музей, говорят: «Вот он — я». А под фотографией стоит дата смерти — 1943 год.