Поздние новеллы

— Вот вам подарок, Кнеппергес, — сказал Мутезиус. — Вероятно, это превосходит ваши ожидания. — О том, что это превзошло и его собственные, профессор умолчал. — От нашего благородного искусства, — прибавил он с ничего не значащими слезами на глазах, — требуют слишком многого. Нельзя же вырезать всё. Если вы предполагаете, что эта штука уже проросла метастазами в оба мочеточника, вы предполагаете верно. Уремия не заставит себя ждать. Видите ли, я не отрицаю, что матка сама порождает прожорливое племя. И все же рекомендую прислушаться к моей гипотезе, что история началась с яичника, а именно с неиспользуемых фолликулов, которые после родов иногда отдыхают, с наступлением же климактерического периода, вследствие бог знает каких возбудительных процессов, их развитие может привести к злокачественным образованиям. Тогда организм post festum, [41] если угодно, заливает, затопляет, заполняет эстрогенами, что приводит к гормональной гиперплазии слизистой матки с непременными кровотечениями.

41

После праздника (лат.).

Кнеппергес, худощавый, тщеславно-самоуверенный человек, чуть поклонился, со скрытой иронией благодаря за наставление.

— Ну-с, приступим, ut aliquid fieri videatur, [42] — сказал профессор. — Жизненно важные органы мы ей оставим, хотя в данном случае это слово окрашено глубокой печалью.

Анна ждала мать в палате. Ту подняли на лифте, занесли на носилках, и сестры уложили ее на кровать. При этом она проснулась от посленаркотического сна и нечетко проговорила:

42

Дабы увидели, что хоть что-то было сделано (лат.).

— Анна, дитя мое, он шипел на меня.

— Кто, мама, дорогая?

— Черный лебедь.

И снова уснула. Но в последующие несколько недель она еще не раз поминала лебедя, его кроваво-красный клюв, черное биение крыльев. Страдания ее были недолгими. Уремическая кома скоро погрузила женщину в глубокое бессознательное состояние, а сопротивляться развившемуся при этом двустороннему воспалению легких изнуренное сердце смогло всего несколько дней.

Однако незадолго до конца, всего за несколько часов, дух ее опять прояснился. Она открыла глаза и посмотрела на дочь. Та сидела на кровати и держала руку матери в своей.

— Анна, — сказала она, с трудом подтянув тело поближе к краю постели, — ты слышишь меня?

— Конечно, слышу, дорогая, любимая мама.

— Анна, не говори об обмане и насмешливой жестокости природы. Не брани ее, как не браню и я. Я не хочу уходить — от вас, от жизни с ее весной. Но что была бы весна без смерти? Смерть ведь есть огромное средство жизни, и если для меня она приняла образ воскресения и любовной радости, так это не ложь, а доброта и милость.

Еще один слабый толчок поближе к дочери и замирающий шепот:

— Природа — я всегда ее любила, и она не поскупилась на любовь к своему порождению.

Розалия умерла мирной смертью, оплакиваемая всеми, кто ее знал.

Песнь о младенце

Идиллия

И вот мы снова здесь, у двери дома. За ней всё так уютно и знакомо. Покоит взор артист в мгновенья те На жизни миротворной суете. И сколь бы ни манил нас свет, всегда Идём сюда, и тянет нас сюда. И сколь бы ни был далью мир прелестен, Спешим в наш дом, что столь отрадно тесен. И. В. Гёте, «Французская кампания»

Пролог

Был ли поэтом я? Ныне поэт ли? Не знаю. Французы

Имя б такое не дали. Удобно, умно отличает

Галл рифмоплета от мужа линейно шагающей речи.

Первый — поэт. А второй — что-то вроде стилиста, а может,

Автор, прозаик; воистину, ценен талант сей не меньше.

Но вот поэтом не стать ему, нет: не кропает он виршей.

Участь моя изначальная — проза. От самого детства,

Первой любовью отмучившись, ранней, готовился строгий

Юноша к творчеству. Выковал в нём он, ранимый, оружье,

Меч благородный, чтоб выстоять мир. И достойно носил он

Меч тот, а если хотите признанья: немало и перлов

Плодом явились усилий в формовке немецкого слова.

Равным себя почитаю иному певцу по уменью.

Совесть всегда мне казалась и смыслом, и сущностью

прозы,

Совесть души, совесть сердца, а также тончайшего слуха.

Нравственность, музыка — вот дело прозы.

Вовсю я старался. Был я поэтом!

Поскольку везде, где любовь наша к слову

Пышет, сливаясь с любовью иной, где мешается с жизнью,

Смело скажу о поэзии горней. Тут слово на месте.

Помни, однако, былое! Не канул тот стыд застарелый,

Тайный позор, неудача, в которой боялся признаться,

Как добродетели убыль глодала тебя, но как жатву

Жал ты, однако, восторги… А горечь во рту всё осталась.

Ведом тебе этот опыт нездешний — бросался ты долу,

Слёзы лились, а твой дух и метался, и к песне стремился…

Пыл отпылал, отгорел, и на круги своя всё вернулось.

Труд ибо начат тогда был трезвения, труд охлажденья,

Хмель истребивший и песнь превративший в моральную

притчу.

Так ведь всё было? А что за причина? Испуг пред полетом?

Знал ведь ты сердцем, что должно тебе, что не должно,

и скромность, Меру умел соблюсти. Но нутро всё горело от боли:

Вдруг то ошибка? Неужто теперь так и будет? Неужто

Тем всё и кончится? Вечный теперь ты прозаик, писатель?

И никогда не побыть настоящим тебе стихотворцем?

Так положила судьба? Так привиделось ей?

Что ж, посмотрим! Метр я знаю один, им и греки, и немцы творили.

Столь он умерен, задумчив и правильно-весел,

Между разумною речью и пением посередине,

Праздничность с трезвостью перемежает. Описывать страсти,

Кисточкой тонкой движенья души оттенять не способен.

Внешний же мир отражать, что под солнцем и чувства

ласкает,

Форм изобилие передавать как никто он умеет.

Поговорить не дурак, отступлений совсем не стыдится.

Лучше всего по-домашнему, в теплом уюте родится.

Рано запал он мне в душу, в немецком, родном изложеньи.

Мальчиком битвы Хронида постичь я пытался; индейцы

Не бередили мне душу. Тогда-то и стал этот метр мне

Близок; удобно его мне читать, а порою входил он

В прозу мою, превращая небрежный галоп в хороводы, —

Вам не бросались в глаза переходы, а если бросались —

Редко. Так даруй, о Муза, мне шаг шестистопный, пора уж.