Поздний бунт. Андрей Старицкий
Шрифт:
– Нет. Не возражаю.
Когда вестник ускакал к замку, Глинский снова проговорил недоуменно:
– Странно…
– В чем странность, князь?
– У него в гостях князья Дмитрий Жизерский, Иван Озерецкий и Андрей Лукомский. Мои друзья. Они извещали, что кроме них никого у ясновельможного нет.
– Ну и что? Приехали после присланной тебе вести.
– В том-то и дело. Неужели Заберезинский пронюхал что-либо о моих замыслах? Хорошо, что мы опередили его. Ладно, что гадать, сейчас их приведут, все и выпытаем.
Не чрезмерны ли надежды?
Захваченных панов
– Факелы!
– повелел слугам Глинский.
– И побольше!
Он желал осветить свое торжество как можно ярче. Глянуть в свете факелов, а не в робком, еще не набравшем силу рассвете в испуганные глаза своего врага, так круто изменившего его, князя, жизнь.
Увы, у Яна Заберезинского в глазах не было ни капли испуга. Обычная надменность. И такая уверенность, будто не он пленен и не над ним свершится справедливый суд, а он и есть хозяин положения.
– Ну, что, ясновельможный, раскаиваешься?
– спросил Глинский пленника.
– Напишешь подробно королю Сигизмунду Казимировичу, как оболгал ты меня и почему это сделал?
– Нет! Я успел послать королю гонца, и недолго тебе осталось бунтовать! Погляжу, как ты заговоришь, оказавшись в оковах! Что станешь отвечать на мои вопросы!
– Твоих вопросов не будет!
– сквозь зубы процедил князь. Желваки его ожгутились. Глаза пылали гневом. Забыл он, что хотел выяснить у Заберезинского, и, повернувшись к своему стремянному, донельзя преданному князю, приказал: - Обезглавь его!
Пан Заберезинский, видимо, даже не успел осмыслить услышанного, как голова его шлепнулась на траву.
Только теперь страх обуял остальных пленников. Даже верных друзей Михаила Глинского: что, если он не учтет дружбы, избавляясь от свидетелей? А князь торжествовал.
– Для вас определю тот же путь, пакостники! Впрочем, - сделав малую паузу, обратился он к своим сторонникам, - князь Жизерский, князь Озерецкий, князь Лукомский, вы свободны. Выбор ваш: встанете под стяг чести и справедливости или разъедетесь по своим вотчинам - неволить не стану.
Князья молча встали рядом с Глинским и Андреем Старицким.
– А этих, - Михаил Глинский взял у шляхтича факел и осветил лицо каждого из пленников, внимательно в них вглядываясь, и лишь после этого закончил, - этих трусливых пакостников чтобы я больше никогда не видел. И никто не видел!
Шляхтичи понимающе выхватили сабли, но Глинский остановил их.
– Нет! Чести много. В болото их. Живыми. Пусть захлебываются грязью. Достойный конец их грязной жизни. И никаких следов после них не останется.
Когда совсем рассвело, Глинский велел построить свой отряд и детей боярских.
– Несколько дней даю полного отдыха во дворце обезглавленного Заберезинского. Все добро, вся казна - ваша добыча. Поделим по-братски. Одно запрещаю: обижать прислугу. Особенно панночек. Строго накажу ослушавшихся.
Князь Андрей вполне согласился с этим распоряжением и повторил его для своих ратников, но совсем неожиданно из строя прозвучал вопрос:
– А если по доброй воле?
По желанию если?Князья Андрей и Михаил переглянулись. Они поняли друг друга: можно пойти навстречу воинам. Андрей Иванович ответил за двоих:
– Без насильства если, чего же худого в этом? Глинский перевел и вопрос и ответ шляхтичам, лица которых осветила довольная улыбка.
Во дворце Андрею Старицкому отвели покои и опочивальню самого пана Заберезинского, и внимание Михаила Глинского гость вполне оценил. Его не обременяли никакими заботами, преподнесли в дар парадные доспехи ясновельможного, а еще более дорогие вручили для передачи царю Василию Ивановичу. Не забыли князю Андрею сообщить и о том, какая доля добычи досталась детям боярским царева полка.
– Спасибо за щедрость, - поблагодарил Андрей Иванович Глинского, в ответ же услышал новое откровение:
– Щедрость? Не то слово. Пусть шляхта поймет, как я уважаю русских, мою могучую поддержку. А ты, князь, настоящую щедрость узнаешь в опочивальне. А сейчас - на пир.
Столы для пира были установлены во дворе, и за них сели вперемешку, как равные, начальники и подчиненные. Даже князьям не приготовили отдельного стола. Для Андрея Старицкого это было очень непривычно, только он и на этот раз решил: «Не гоже в чужой монастырь входить со своим уставом».
Пировали долго и очень весело. Да и как же иначе: без единого раненого обошлось, и каждому привалило великое богатство, а завтра на подвластной Заберезинскому земле ждут их новые, не менее весомые трофеи.
Вот наконец пир окончен. Андрея Ивановича в отведенные ему покои проводил постельничий пана Заберезинского, но не стал самолично помогать гостю снять сапоги и раздеться, а, стараясь выговаривать каждое слово четко, чтобы пан князь хорошо его понял, попросил повременить с раздеванием и удалился за дверь.
Тут же, не успела затвориться дверь, в покои впорхнула панночка. Совсем юная. Вернее, едва начавшая формироваться девочка. Проворковала с игривым хохотком:
– Пану князю нужно раздеваться.
Не успел Андрей Иванович разинуть рот, чтобы поперечить панночке, как она ловко начала исполнять привычное для нее дело, вовсе не стесняясь и не робея. Время от времени, вроде б невзначай, она нежно поглаживала его оголившееся тело. Это возбуждало. Подумалось князю: «Не эта ли обещанная Михаилом Львовичем щедрость? Но не слишком ли юна?»
Панночка тем временем стянула с него сапоги и, освободив князя от верхней одежды, принялась за исподнее. Андрей Иванович хотел сказать, что он и сам не без рук, но промолчал, найдя оправдание: «В чужой монастырь можно ли со своим уставом?»
Исполнив порученное, панночка томно провела ручонкой по мускулистой груди Андрея Ивановича и, лукаво зыркнув в его очи, крутнулась веретеном к кровати. Откинула мягкий полог, взбила подушки, проворковала:
– Князь может лечь и ждать.
Кого? Чуть не вырвался у него вопрос, но он послушно лег. Не очень долго пришлось ждать. Дверь мягко приоткрылась, и в комнату вплыла белой лебедушкой дева-краса. Вот она - настоящая щедрость. Павой подошла к кровати и грациозно опустила свое легкое одеяние на ковер.