Поздно. Темно. Далеко

А был дедушка видным рыболовом, даже среди таких капризных, по этим местам, мастаков.

Несколько лет назад на нашумевшей выставке «Сокровищницы Зарайского художественного музея» Татьяна наткнулась на портрет своего дедушки. Сходства было процентов девяносто, вряд ли нынешний мастер работая с натуры, смог бы написать более похоже, причем дедушка был похож не только формально — он пребывал в хорошо знакомом Тане состоянии, когда объявлял жене своей, бабе Шуре, бойкот.

Под портретом стояло: неизвестный художник. Портрет графа Де Бальмена.

Вот тебе и на! Правда, вспомнила Таня, имение Де Бальменов было тоже рядом, может быть, даже на полкилометра ближе, чем Келлеров.

В четырнадцатом году молодого потомка побочного графа призвали в действующую армию. Будучи грамотным, был он определен писарем, воевал в Галиции, быстро освоился и, презентабельно выглядя, выбился в небольшое начальство. С семнадцатого года примкнул к большевикам, вырос политически и профессионально, гонялся за Антоновым по тамбовским лесам, мгновенно поседел, едва не потеряв очаровательную жену свою Шурочку, когда антоновцы, выгнав население на площадь, рубили каждого второго. Шурочка, к счастью, спряталась в погребе.

В двадцатом году Георгий Авдеевич был назначен комиссаром Царицынского порта. Следовало собраться в течение суток. И тогда выступила очаровательная Александра. Она действительно была очаровательна — хрупкая, с тонкой талией и большой грудью, с круглым простодушным веснушчатым личиком.

Отец ее был серьезным мастеровым — портным Большого театра, четырех дочерей своих выдал замуж надежно, а одна из них и вовсе стала женой прославленного героя-летчика с детской фамилией Коккинаки.

Так вот, Александра не стала перечить грозному своему мужу, она просто и тихо сожгла его партийный билет. Если можно было поседеть второй раз, Георгий Авдеевич так бы и сделал. Он не развелся с Александрой, даже не побил ее, он поступил более жестоко — перестал ее замечать. Формально они жили вместе, вырастили дочек, Тоню и Женю, возились с внуком и внучкой, но — порознь.

Всю комнату на Трубной в течение, может быть, целого года загромождала делаемая дедом со всей аккуратностью лодка, пахло клеем, кожимитом, канифолью, домочадцы жались по углам — Георгий Авдеевич истово клеил, дырявил, протирал.

Лишившись партбилета, а следовательно — работы, соратников, будущего, находясь, наконец, и вовсе под угрозой уничтожения, дед подался в Москву, к брату своему — нэпману, вошел в долю, и стали они варить мыло. Варили, видимо, успешно — им принадлежал даже известный кинотеатр на Самотеке.

Тоня росла строгой девушкой, не в пример младшей — простодушной растеряхе Женечке. Учась на экономических курсах, несколько лет подряд принимала участие в физкультурных парадах на Красной площади, не исключено, что ее запечатлел в первых рядах сам Дейнека.

Ей исполнился двадцать один год, когда перед самой войной стал за ней ухаживать инженер Иван Никанорович. Поначалу Тоня была в ужасе: Иван был старый, было ему за тридцать, лицом смугл и широк, волосом черен, с раскосыми темными глазами, ни дать ни взять турка, прости Господи, хоть и родом из-под Волоколамска. Похоже, все-таки кровь была в нем северокавказская, Чечня или, скорее, Дагестан. Фамилия его была Алимов.

Иван Никанорович оказался терпелив в своей влюбленности, скрупулезно ухаживал, мрачность его была все-таки приветлива, оживленность его была надежна, в работе он был вдохновенен, и строгая Антонина сдалась.

Иван вскоре ушел на фронт командиром саперной роты, а осенью сорок первого родился Шурик.

После войны капитан Алимов никак не мог демобилизоваться, Антонина поехала к нему куда-то под Бобруйск, и в лютый мороз в заиндевелой теплушке в январе сорок седьмого родилась Татьяна.

— Понимаешь ли, — каждый год двадцать второго января рассказывает Антонина Георгиевна, — для того чтобы помыть ей попку, нужно было растапливать лед.

Гости чокались, пили за маму и поглядывали на зарумянившуюся виновницу торжества, с удовольствием представляя ее мытую попку.

Сохранилась фотография трехлетней Татьяны — Карл все собирается скопировать ее на большом холсте — румяная, в шляпке, в темном батистовом платье в горошек, с сачком в полной руке, щурит на солнце раскосые свои глаза. Берехино. 1950.

Снимали на лето для бабы Шуры и детей амбар у родственников Савиных, боковых потомков побочного Саввы. Наезжали старые друзья-нэпманы, ставшие ответственными работниками. Многие из них вышли уже на пенсию и прогуливались степенно по деревне вдоль Осетра, в дорогих пижамах, с махровыми полотенцами через плечо.

Особенно хорош был молодой отпрыск Бора — курчавились на пижамной груди черные волосы, в тени фетровой шляпы сверкали, едва ли не щелкали, жадные глаза. Бора был настройщиком Мурадели.

С наступлением темноты баба Шура, уложив детей, убегала тихонько к нэпманам играть в преферанс. Возвращалась, случалось, под утро, виноватая, но довольная — она всегда выигрывала. Спать хотелось смертельно, бабушка будила Таньку, с размаху сажала на горшок, сдергивала, снова укладывала, давала ей большую кружку чая с молоком или какао, сдобную булочку, наскоро все это впихивала в нее, укрывала теплой периной и приказывала: «Спи!» После этого укладывалась сама. Шурик уже большой — сам разберется.

В отпуск приезжали Георгий Авдеевич с Иваном, и начиналась титаническая борьба, за которой следила вся река. Ивану недоставало опыта и знания местности, зато самолюбия и нетерпения было в избытке.

Георгий Авдеевич рукой мастера выуживал голавля, и Иван Никанорович, потерпев, выуживал голавля. Клеенчатый метр растягивался на плоском камне, привлекались третейские судьи.

Загадочная рыба клевала у Ивана Никаноровича, дробно дергала, как плотва, клала поплавок, как лещ, и, наконец, с маху топила, как крупный окунь. Иван Никанорович мастерски подсекал и вытаскивал ерша величиной с мизинец. Ерш в ярости был тут же разбиваем о камень. Георгий Авдеевич, усмехаясь, доставал подъязка с ладонь и, посомневавшись, выпускал его.

Побледневший Иван не сдавался. Таня и Шурик мобилизовывались на ловлю кузнечиков. Шурик отделывался дюжиной, выкручивался, отговариваясь непогодой, и исчезал. Таня же добросовестно выполняла заданный урок — сто кузнечиков в день.

Благодаря добросовестности своей и праведности в первом классе была она сандружинницей, проветривала класс на переменках и проверяла ладони мальчишек — мытые ли. А в третьем — звеньевая Алимова стала тимуровкой.

Объект опекания найти было непросто — старушки, как правило, сопротивлялись. Мама посоветовала навестить дальнюю родственницу — бабу Паню, может, что и получится.