Пожалуйста, только живи!

– Инга, я сейчас не могу говорить. Перезвоню позже. На премьере я буду, – ответила Рита и сбросила звонок.

Премьера «Приказано – забыть» должна была состояться через три дня. Левка не дожил совсем чуть-чуть.

Поминок не было. Да и какой смысл организовывать их для трех с половиной человек, явившихся на похороны. Еще в зале прощания быстро выпили по рюмке и разошлись в разные стороны, передергивая плечами на промозглом весеннем ветру. Рита еще несколько минут постояла во дворе кирпичного здания. Потом нужно будет провести захоронение в стене. Через месяц, когда выдадут урну с прахом.

Она шмыгнула носом и прикусила костяшки пальцев. Левка бы сейчас сказал:

– Не разводи сырость, Гретхен!

Гретхен… Больше никто ее так не назовет…

Мобильник звонил еще дважды. Рита знала, что нужно ответить на Ингины вопросы и дать бедной задерганной тетке свалить хотя бы это дело с плеч. Но у нее сейчас просто не было сил разговаривать. За все эти месяцы бессмысленной, заранее проигранной борьбы против беспощадной Левкиной болезни она совсем обессилела, высохла, растеряла свою непобедимую, как когда-то казалось, волю к жизни. Не осталось ни чувств, ни желаний. Она не помнила даже, когда ела в последний раз. Хотелось лишь одного – добраться побыстрее до заветного бюста – так все-таки Моцарт или Робеспьер? – вытащить пачку таблеток – Левке они все равно больше не понадобятся, чем-нибудь по-быстрому их запить и повалиться на кровать, лицом к стене.

Но возвращаться в пустую квартиру было страшно. Только представить, как будут в тишине таращиться на нее каменные идолы! Она немедленно сойдет с ума, в одну секунду.

Какая нелепая, ненужная, чужая получилась жизнь. Она прожила ее бездумно и безалаберно, словно это был лишь некий тестовый вариант, на котором можно испробовать все, наляпать ошибок, а затем переписать все набело. Рассматривала свою жизнь как некое художественное полотно, на котором изобразить можно что угодно – лишь бы ярче, точнее, образнее. Да, она не умела писать розовые умиротворяющие сказки, сладкие мелодрамы, где оканчивается все перезвоном свадебных колоколов. Могла писать лишь о том, что увидела и прочувствовала. И словно специально выворачивала свою судьбу так, чтобы иметь больше драматического материала для творчества. Что, если бы… если бы внутри у нее не жила эта неиссякаемая жажда к бумагомарательству, если бы внутри не рождались строчки, – властно требующие выхода строчки, – удалось бы ей прожить жизнь по-другому? Этого она знать не могла.

Она несколько часов бродила по городу, ежась на ветру и плотнее запахиваясь в пальто. Шарахалась от глядевших на нее, казалось, со всех сторон афиш собственного фильма. «Павел Горев в роли Марка». Режиссер уговорил ее переписать финал сценария и оставить героя в живых. Если бы только она могла сделать так и в жизни. Если бы можно было уговорить кого-то – там, наверху, или шут его знает где. Уговорить, умолить, заставить, в конце концов. Броситься на колени, рыдать, обещать все на свете, только: «Вымарай последние страницы и сделай так, чтобы все были живы. Пожалуйста, пусть они будут живы! И мама, и Левка, и… Марат. И Руслан, и сгоревший в танке Леха. И Гнус… и его не трогай, пожалуйста, не надо! Потому что смерть отвратительна и беспощадна. Потому что она необратима. И забирает любого, не давая ни малейшего шанса исправить ошибки. Пожалуйста, не убивай никого. Пожалуйста! Пожалуйста…»

В конце концов она оказалась все-таки в Левкином дворе. Посреди двора фырчал грузовик, и работники-таджики, о чем-то гортанно переговариваясь, вытаскивали из соседнего подъезда мебель и грузили ее в машину. Рита, проходя мимо, подумала машинально, что Левка был не прав, труповозка бы в их дворе легко развернулась. Наверно… Наверно, он просто не хотел, чтобы Рита видела, как его навсегда вынесут из старого дома, где они столько лет прожили вместе.

Она тяжело поднималась по лестнице, почти навалившись плечом на перила. Добралась до нужной площадки, бросила взгляд вверх – по привычке, не ожидая никого там увидеть. И вдруг тихо ахнула, отступила на шаг и прижала пальцы ко рту.

На площадке, привалившись к стене, сидел Марат. Точно в такой же позе, как тогда, тысячу лет назад, когда она обнаружила его здесь, вернувшегося из армии и приехавшего к ней. Крупные руки тяжело опущены на согнутые колени. Спина прижата к стене, голова откинута на плечо. Вот только теперь одежда на нем была незнакомая – темные джинсы, свитер крупной вязки, куртка, тяжелые армейские ботинки.

Она словно приросла к полу. Не могла заставить себя сделать шаг и подойти к нему. Колени дрожали, и дышать отчего-то было больно. Марат поднял голову и посмотрел на нее каким-то странным тяжелым взглядом.

– Маруся! – позвал он.

Потом поднялся на ноги и принялся спускаться к ней. Рита шагнула вперед, вцепилась негнущимися пальцами в обшлаг его куртки. Дрожащей ладонью другой руки провела по отросшим поседевшим волосам. Она пятнадцать лет не видела Марата иначе, чем остриженным почти под ноль. Теперь же курчавые пряди мягко скользили между ее пальцев.

– Ты здесь… – прошептала она. – Ты приехал… Насовсем?

– Насовсем.

С трудом оторвавшись от Марата, Рита повернула ключ в замке, распахнула дверь. Марат шагнул в квартиру. В движениях его что-то изменилось, она сразу это заметила. Если раньше он двигался уверенно, плавно, быстро, то теперь во всех его повадках сквозила какая-то неуверенность, расшатанность, словно под ногами его был не твердый пол, а раскачивающаяся палуба корабля. Оказавшись в прихожей, он как-то странно выбросил вперед ладонь, будто боялся наткнуться на что-то.

– Подожди, я сейчас включу свет, – сказала Рита, думая, что Марат просто плохо ориентируется в чужой квартире в сумерках.

– Не надо света, Маруся, – хрипло попросил он. – Это не поможет.

– Ты… – она с трудом перевела дыхание. – Марат, ты… не видишь?

– Вижу, – с трудом улыбнулся Марат. – Зрение сохранилось на пять процентов. Знаешь, это не так мало.

– О господи! – выдохнула она. – О господи, Марат… Почему? Как это произошло?

– Взрыв, – коротко ответил он. – Я оказался слишком близко. В госпитале провалялся черт знает сколько. А теперь вот комиссован… по состоянию здоровья. Пенсионер, – он снова показал в вымученной улыбке ровные зубы.

Рита приблизилась к нему и снова обняла, прижалась всем телом, жадно вдыхая его знакомый запах – запах крепкого сильного тела, солнца и песка. К нему теперь едва заметно примешивался резкий анисовый запах больницы. Впрочем, может быть, это сама Рита пропиталась этим тошнотворным запахом за последние дни.

Она обнимала его, гладила раскрытыми ладонями резкие скулы, впалые щеки, дотрагивалась кончиками пальцев до обветренных губ. И не могла отделаться от предательской мысли, стучавшей в левом виске: «Это хорошо, что он почти не видит меня. Не видит, что со мной стало. Ему ни за что не понять, что от меня уже ничего не осталось, что я едва держусь и постоянно глотаю таблетки, чтобы хоть как-то заставить себя вставать с постели. Он не поймет».

Марат притянул ее к себе, и Рита впервые за последние несколько лет почувствовала себя под защитой. Ледяной ком, забивший ее горло однажды, медленно таял, вытекая соленой водой из-под сомкнутых век, Рита сильнее вжималась лицом в крепкое плечо Марата и отказывалась открывать глаза. Она была в безопасности, была дома.

9

Марат знал, что в госпитале его подлатали неплохо. Знал, что последствия контузии сказались на зрении и координации движений, в остальном он – в порядке. Но сейчас не уверен был, что не загнется от инфаркта в ближайшие полчаса.

Оказалось слишком остро, слишком больно. Он не был к этому готов.

Он ничего не знал о своей девочке. Последние два года, которые он провел во множестве реабилитационных центров, для него словно выпали из жизни. Разумеется, с его травмами пользоваться компьютером, выходить в Интернет было полнейшей бессмыслицей. И он продолжал думать, что его Маруся живет счастливо и спокойно, что у нее большой светлый дом, любящий сын, заботливый и понимающий муж. Пускай, думал он, меня покромсало на части, зато она улыбается, примеряет платья, возится с сыном, гуляет по саду и, может быть, иногда думает обо мне.