Пожар в коммуналке, или Обнажённая натура

– Нет, – сказала Надя. – Я сама знаю. Ну а как ваша повесть, движется?

– Движется, Надя. Слушай! – осенила его вдруг внезапная догадка. – Ты, пока меня не было, заходила в мою комнату?

– Да. Надо же было Лиса кормить. Вы же сами велели.

– Я не о том, Надя! Ты не брала у меня со стола бумажонку одну, листок такой сверху лежал? Я перерыл все.

– Там, где вы написали: «Убить старуху Рой»?

– Да, да! Эту! – обрадовался Павел. – Только ты понимаешь, что это же не буквально. Она просто у меня в повести – как идея. Не идея моя, в смысле – я решил ее укокошить, а она сама идея. Э-э… – замычал он. – Как бы тебе проще объяснить, Надюша… Идея коммунизма. А она подходит по всем статьям, эта старуха, и срок ее жизни…

– Вы написали: «Убить старуху» – а на другой день старуха умерла.

– Но не я же ее убил! – с досадой произнес Родионов. – Ты ведь понимаешь, что это так, умозрительно. И, кстати, если хочешь знать, у меня полнейшее алиби. И свидетели есть, – зачем-то прибавил он.

– Я эту записку вашу выбросила в помойное ведро, не волнуйтесь, – сказала Надя. – Тут приходили разные, шнырили везде. Я подумала, вдруг улика.

– Порвала? – успокаиваясь, спросил Родионов.

– Зачем рвать? Я в нее кошачье дерьмо завернула. Лис-то нагадил, пока вас не было.

– Ну хорошо, Надюша, правильно сделала. Мало ли чего. Да и, честно тебе признаться – свидетели у меня ненадежные. Думаю, они бы с удовольствием законопатили меня в тюрьму, лет эдак на… Может, и пожизненно.

– Что, с невестой поругались? – спросила Надя.

– Да тебе-то кто натрубил про эту невесту? – вскочил со скамейки Родионов. – Не было никакой невесты! Не было! Сплетни все бабы Веры.

– Жениться-то все равно придется! – сказала Надя.

– Что, неужели приезжали? – спросил Родионов упавшим голосом.

– Я не буквально. В смысле как идея, – рассмеялась Надя. – В смысле когда-нибудь…

– Ну, в смысле когда-нибудь, это я с превеликим удовольствием! – воскликнул Павел с облегчением.

В доме даже и в это вечернее романтическое время кипела обычная коммунальная жизнь, как будто в мире не существовало никакой бесконечности и вечности, как будто не висело над Москвой никакой луны. Впрочем, войдя в дом, Павел Родионов и сам тотчас позабыл о томлении духа, словно разом нырнул в иную реальность, словно вышел из-за укромных кулис на людную ярко освещенную сцену, да еще в самую напряженную и драматическую минуту.

Едва только открыл входную дверь, как был подхвачен под руку полковником, который с радостным криком:

– Да вот Родионов, пусть свое слово скажет! – поставил его посреди кухни.

Павел стоял и, поеживаясь от всеобщего внимания, близоруко щурил глаза, привыкая к электрическому свету. Скорняк подавал ему какие-то знаки, шевелил пальцами, будто что-то перетирал, мял. Степаныч улыбался, как всегда, хитро и лукаво, пьяный Юра Батраков пытался установить локоть на краю стола, но тот все время соскальзывал…

– Скажи, Паша, что это не дело! – приказал Кузьма Захарьевич.

– Это не дело, – согласился Павел. – И вообще я как большинство.

Степаныч облегченно ударил ладонью по колену и победоносно оглянулся на скорняка. Василий Фомич крякнул яростно и бросился вон из кухни. Павел Родионов двинулся вслед, не желая вникать в тонкости коммунальной разборки.

– Большинство всегда неправо, – проворчал из угла чернокнижник Груздев, отрываясь на секунду от банки с консервами.

Павел Родионов, шагнувший уже к выходу, вздрогнул от неожиданности, потому что из коридорной тьмы высунулись вдруг и недружелюбно боднули его растопыренные рога.

Вслед за тем на свет явился Василий Фомич, неся эти громадные кривые рога, торчащие из обломка волосатого черепа. Его круглое лицо было багрово и страшно.

– Вот! – взмахнул тяжелыми рогами, отчего завизжала и шарахнулась в угол пугливая Любка Стрепетова.

Павел, защищаясь, поднял ладони. Скорняк сунул ему в ладони рога и, взмахнув освободившимися руками, пожаловался:

– Для общего блага ведь. Пустует же площадь, Паша! Прохладно, тихо, никому не помеха. Чую беду, Паша, а эти все выжидают, раздумывают! Что тут думать? Пожарные приходили, раз! – Василий Фомич загибал пальцы. – Тараканомор приперся, два. Кто его звал? В плаще, упрямый, подлец, я его еле вытолкал. Кто его звал? – повторил Василий Фомич и оглядел присутствующих. – Ясно дело. Все туда рвутся, к Рой. Потеряем площадь, если не объединимся. У меня лицензия, я имею право на подсобное помещение. При общем согласии…

– Смрад! – возразил полковник.

– Ага, выгонишь тебя потом из этой общей площади! – крикнул Степаныч.

– Но не чужим же с улицы отдавать! Не чужим, – волновался Василий Фомич. – А эти, как их? Баптисты нахлынули. С бубнами. У вас, мол, помещение… Сперва один сунулся, маленький из себя, плюгавый. Я его в шею, в шею… До калитки гнал. Прибрал тут немного в комнате, только сел на кухне передохнуть, чай поставил… Слышу, толкотня какая-то у Рой, шум, гомон. Я туда, а их там семеро уже! Здоровенные. В окна поналезли. Вон Касым подтвердит, как мы с ними бились: он метлой, я лопатой. А вы говорите… Занимать надо помещение, осваивать, иначе захватят.

– Ни нам, ни вам, – вмешалась Любка Стрепетова.

– А я бы всех обшил. Бесплатно, – сулил Василий Фомич.

– Как же, выгонишь тебя, – проворчал снова Степаныч.

– Да и дело-то выгодное, коммерческое, – настаивал Василий Фомич.

– Смрад! – упрямо повторил полковник.

– Коммерческие дела, а в особенности выгодные, всегда с душком, – заметил из своего угла чернокнижник, доканчивая банку тушенки.

Василий Фомич молча повернулся и, сутулясь, вышел вон.

– Рога! – крикнул вдогонку Родионов, но скорняк, не оглядываясь и ничего не отвечая, махнул рукой и пропал за своею дверью.

– Ни нам, ни вам! – подытожил Степаныч. – А там как будет, так и будет.

Родионов, косясь на омерзительный трофей, попытался сунуть его под раковину.

– Пашенька, унеси его с глаз, пожалуйста, – жалобно попросила Любка, и Родионов покорно поплелся с ношей из кухни. Кинул эти рога в своей комнате в дальний угол, прошелся, потянулся, задернул занавески и присел на минуту к столу без всякой определенной цели.

Лисопес

Очнулся уже глубокой ночью. Очнулся и поразился количеству исписанных им стремительным летящим почерком страниц, сложил их стопкой, радуясь материальной тяжести бесплотных слов. Благословенная ночь стояла за окном, это была одна из тех редчайших ночей, когда к рассвету как бы сами собой выстраиваются сказочные дворцы, без пота и усилий, по одному только слову царевны-лягушки. С радостной дрожью волнения поглаживал сложенные листы, боясь сейчас только одного – того, что наступит трезвый и рассудительный день и разрушит все, что кажется теперь таким совершенным, ладным, законченным. Ясно, до галлюцинаций, звучали в нем голоса придуманных им героев, они все еще топтались рядом, не решаясь заступить за круг света, очерченный настольной лампой. «Вот тебе и закат, – думал Павел, – не зря все-таки горел. Вот тебе и лягушка в аквариуме».

Он встал, прихватил с подоконника заварной чайник и отправился на кухню добывать кипяток.

Открыв дверь в коридор, испуганно отпрянул, увидев, как сонм растревоженных призраков отхлынул от дверей, прошелестел по коридору, скрылся за углом. Его неоконченные, не вполне еще материализованные образы торопливо попрятались в укромных местах, чтобы снова собраться под дверью и заинтересованно подглядывать за его работой, едва только он вернется к столу. Подавляя в себе легкий испуг от этого мгновенного движения теней и сгущений, Родионов самодовольно усмехнулся – это были его личные творения, а не пришлые неизвестные духи, злые и враждебные. Уж за своих он мог поручиться – это были вполне безвредные, робкие и ласковые существа, не способные ни на какую оккультную пакость.