Пожар в коммуналке, или Обнажённая натура

К слову сказать, и сами взрослые находились во власти странного взыгрывающего настроения – поминутно входили и выходили из кухни, пытались дозвониться в какие-то инстанции, в десятый раз допытывались, когда же, в каком именно часу приедет машина и точно ли она приедет, нет ли каких изменений.

– Любушка! – кричала откуда-то из-под лестницы баба Вера. – Не забудь напомнить замести сор, как вынесут. Не дай Бог забуду!..

– Если не забуду, Вера Егоровна, напомню обязательно! – отзывалась в свою очередь Любка Стрепетова, проносясь мимо. – Когда приедут-то?

– Небось приедут, – неопределенно отвечала баба Вера уже из комнаты Рой, выгоняя оттуда Юру Батракова.

– Клад! – упирался хмельной Батраков, обстукивая стены небольшим топориком. – Нутром чую, должен. Ну сама подумай, баба Вера.

– Иди, иди, нехристь! – ругалась баба Вера, выталкивая его за дверь.

Чужая смерть поневоле сближает очевидцев, они инстинктивно стремятся сойтись потеснее, сбиться в безопасную кучку, отвлечь себя разговорами, хотя бы и пустыми.

К вечеру на кухне собрались почти все обитатели дома. Дети после бурного и нервного дня угомонились, были теперь задумчивы и молчаливы. Они расселись рядком на корточках у стены, поскольку все места были заняты. На одном из табуретов ютились супруги Иван да Марина, обняв друг друга и тесно прижавшись друг к дружке. Они тоже молчали, но заметно было, что молчание у них на этот раз какое-то согласное, семейное. В обычной жизни, несмотря на взаимную привязанность и любовь, они беспрерывно лаялись и поносили друг друга, всегда открывая дверь нараспашку, чтобы слышали соседи. В своих семейных ссорах оба были правы друг перед другом, а потому, вероятно, и держали дверь открытой, чтобы окружающие оценили их правоту и несправедливость противника. Впрочем, окружающие уже мало вслушивались в их взаимные обвинения, поскольку ссоры эти развивались прихотливо и бессюжетно и аргументы сторон не имели никакого решающего значения. Главное заключалось в интонациях и жестах, все остальное было лишь декорацией и сменным реквизитом.

Был здесь и долговязый, скупой на слово Макс Ундер, стоял, сутуло прислонившись к стене и ни на кого не глядя, поскольку всех презирал тем смешным кукольным презрением, с каким относится к русским всякий маленький, но гордый народ. Он давно уже замышлял переехать на историческую родину, но все никак не мог выгодно продать свою комнату, а потому заодно с презрением еще и ненавидел окружающих за то, что они населяют квартиру и снижают своим существованием ее рыночную стоимость.

Чернокнижник Груздев сидел рядом с ним, тоже больше слушал, чем говорил, сосредоточенно роясь пластмассовой вилочкой в консервной банке.

Все остальные жильцы двигались, поминутно куда-то выбегали и возвращались, вклинивались в разговор, спорили – словом, общая атмосфера была живой и суетной.

Разговоры, что велись весь этот долгий сумбурный день и весь долгий майский вечер, были по большей части пустыми и праздными. Все старательно обходили главную тему – кому же владеть угловой комнатой, но скрытое подспудное напряжение чувствовалось в каждом слове и в каждом движении собравшихся. Только один раз напряжение это выплеснулось наружу, все задышали в полную грудь и разговор упростился до нужной степени. Случилось это в тот миг, когда Юра, ненадолго куда-то отлучавшийся, появился снова на пороге кухни и, победоносно оглядев всех, заявил без всяких обиняков с пьяною торжествующей улыбкой:

– Можете поздравить! В ЖЭКе был. Расширяюсь.

Все замерли, уставившись на Юру.

– Ты протрезвись сперва, голубчик! – дрогнувшим от возмущения голосом перебила его Любка Стрепетова, и фраза ее прозвучала в напряженной тишине как начало романса. – Поезжай в свою деревню и расширяйся там.

– Мою деревню затопили, и ты это прекрасно знаешь, змеюка! – со злым спокойствием ответил Юра, не удостаивая противницу взглядом. – Такие, как ты, и затопляли, между прочим. Учат их в институтах. Я бы тебя лично гаечным ключом поучил.

– А такие, как ты, всю Москву уже водкой затопили! – огрызнулась Любка. – Алкаши проклятые. В подъезд не войдешь.

– Что-о? – поперхнулся от негодования Юра и двинулся к ней, пошевеливая пальцами правой руки. – Сама из Краматорска, корчит тут, в натуре.

– Ну ударь, ударь, – быстро схватив со стола железную вилку и прячась за спиной полковника, проговорила Любка. – Уда-арь, свидетелей много.

– Стоп-стоп-стоп! – опомнился Кузьма Захарьевич и широко расставил руки. – Отставить спор. Не по существу. Тебе, Юра, сразу трудно вникнуть, дело, видишь ли, не так просто…

– Незачем мне вникать, Кузьма Захарович, – отозвался Юра, глотнув из-под крана воды. – С понедельника в ЖЭК устраиваюсь. А потому мне как работнику ЖЭКа…

Дворник Касым привстал и молча ткнул себя пальцем в грудь.

– На общих основаниях! – выкрикнул из угла Степаныч, живший на втором этаже как раз над комнатой Клары Карловны.

– Истинно так, – подтвердил и Василий Фомич. – Я, к слову, отец троих детей.

Это напоминание было всем неприятно. Тем более что за скорняком стояла еще и его жена. Все помнили, как отбила она у армян место на рынке у метро. Как отстояла она у рэкета право торговать беспошлинно и свободно.

– У Касыма вон тоже трое детей! – едко вставила молчавшая до сих пор вдовая профессорша Подомарева, не имеющая никаких, даже теоретических шансов, а потому ставшая вдруг вредной и объективной. – К тому же он нацменьшинство.

– При чем тут какие-то дети?! – заволновался Степаныч. – Неизвестно еще, что из них вырастет при таком воспитании. Наплодили бандюг. В тюрьме их жилплощадь.

– Я, между прочим, замуж собираюсь, – перебила Любка Стрепетова. – Давно хотела сказать, да все откладывала.

– Муж с женой вполне могут в одной комнате жить. А вот мы с Ванюшей разводимся! – тихо и значительно сказала Марина. – Где ему прикажете жить?

– Работникам ЖЭКа в первую очередь, – не очень уверенно возразил Батраков.

– Друзья мои! Не будем торопить события, – разумно закрыл тему полковник, но не удержался и добавил: – Есть еще такие понятия, как выслуга лет. Но, повторяю, не стоит торопить события. Тем более что площадь пока еще занята законным владельцем.

Все оглянулись на дверь, наступила долгая пауза. В глубине квартиры что-то зашуршало, глухо стукнуло, скрипнуло. Эти обычные домашние шумы звучали теперь жутковато, казались исполненными загробного смысла и потусторонней глубины. Полковник поглядел в окно, и все как по команде обернулись туда же. Долгие и светлые сумерки уже успели смениться незаметно подступившей ночью. Обозначился вдруг темный прямоугольник окна, и в этой темноте пошевеливалось что-то пугающе белесоватое. То ночной ветерок раскачивал цветущие ветви старой яблони.

– Это что, – не выдержал тишины Степаныч. – Я знал человека, которому лебедкой полголовы оторвало, а ему хоть бы хны, жив до сих пор. Четыре часа пришивали.

Он сидел на табурете у окна, склонив набок острую лысину, поросшую младенческим пушком, и испытующе глядел на вздрогнувших слушателей.

– Тьфу ты! – выругался скорняк Василий Фомич, всегда недолюбливавший говорливого соседа.

– С места не сойти! – поклялся Степаныч и чиркнул себя пальцем чуть пониже уха. – Вот до сих пор.

– Врешь, гад, как всегда, – равнодушно возразил Василий Фомич.

– При чем тут врешь? Я хочу сказать, что смерть не всегда властна… – продолжал Степаныч.

– А я вообще читал, что теперь куры с четырьмя ногами бывают. После Чернобыля-то… – поддержал Степаныча Юра Батраков.

– С хвостами и лают! – съязвила Любка.

– Лаять не лают, – осипшим от злости голосом отозвался Юра, – а вот хвосты у них точно есть. Что за курица без хвоста? Это, может, в Краматорске где-нибудь…