Позиция

Грек и сейчас повторял эти слова. Они сбили с толку римский форум на целых две недели, поднялись крепостным валом перед противниками Брута. Конечно, ему, Греку, возводить стены нет нужды, но от искушения использовать подсказанный Линой прием он удержаться не смог. Брут и комплексы, небо и земля, но очень уж подмывало кое-кого подразнить. А недруги, он знал, у него есть и в этом зале, и в селе.

Кто-то легко дотронулся до его плеча и сунул в руку записку. «Уважаемый Василь Федорович, хоть я еще и теперь в долгу перед вами за рогатый велосипед, но не подвезете ли меня и сегодня? Если согласны, почешите левое ухо. Лида Куценко», — прочитал он. Удивленный, перечитал еще раз, оглянулся. Никакой Лиды Куценко он не знал. Рука невольно потянулась кверху, но не к уху, а к заросшему затылку. И вообще кто из этих уважаемых людей мог подписаться вот так — Лидой? Чья-то нелепая шутка? И вдруг словно искра пронеслась: Лида — это же Лидочка! Он оглянулся снова, но не увидел ни одного женского лица, похожего на Лидочкино, Правда, наверху еще балкон… Василь Федорович ощутил в себе легкую, тревожную волну. И, уже подчиняясь какому-то внутреннему приказу, дотронулся до левого уха. Теперь он думал только про записку. Слушал ораторов, а мысли невольно вертелись вокруг далекого, забытого, нежного…

До конца совещания еще далеко, было время прополоть воспоминанием обмежки, по которым ступали его и Лидины ноги. Порой память заводила в глухие уголки и даже в заросли, но каждый раз находила оттуда дорогу.

Лидочка была его соседкой, и помнил он ее с малых лет. Верней, почти с малых лет. Они с матерью были беженцами, как называли этих людей в селе, эвакуировались из-под Львова, где отец Лиды служил старшиной на сверхсрочной, фронт нагнал их в Сулаке, и они поселились в старой брошенной хате напротив Греков. Жили бедно, он помнил полосатые, из матрацного тика, Лидочкины платья. Но освоились они быстро и научились сулацкой, замешенной на диалекте речи. У Лидочки был голос, и с первого класса она пела в школьном хоре, и некоторые слова не давались ей долго, плохо их произносила и вместо «Льон мій при горі, льон мій при крутій» пела: «Йон мій пригорів, пригорів йон мій прикрутів, прикрутів». Ее прозвали Йоном. После войны вернулся Лидин отец, они построились, а с Греками почти породнились, помня каждодневную, тоже оторванную от своих нужд помощь, какую те оказывали в войну. Привлекла же Лидочка его внимание — и привлекла особым образом, — когда ему исполнилось шестнадцать и он уже начал похаживать на посиделки — еще не на те, настоящие вечерние посиделки, а на их, подростковые, где ребята по-детски хохотали до одури, щекотали девчат и гуртом перехватывали тех, у кого уже круглились груди (каждый в отдельности еще не отваживался пройтись до Лебедки с девушкой), и несли это ощущение домой, и потом не спали до полночи, чувствуя, как разливается сбереженное в ладонях тревожное тепло по всему телу. Лидочке тогда было… неполных двенадцать лет. Длинноногий гусенок с белой куделью волос кидал в него из-за забора камешки, таскал с дерева, но так, чтобы он видел и погнался за ней, вишни, вертелся перед ним на одной ножке во дворе, распевая на всю улицу: «Скакал казак через долину». Однажды она взяла у него пилку-ножовку, а у ее матери он узнал, что пилка им ни к чему. Тогда он и догадался обо всем и гнал ее нещадно, грозил и сердился — боялся, что дознается кто-нибудь из ребят или девчат и пропустит его через такую зубодробилку — не покажешь потом свою помятую личность на посиделках. Потом он, лелея мечту доказать одну мелкую судебную ошибку, поступил на юридический факультет университета, но, пока проучился год, рвение уменьшилось, и разочаровался он в юридических науках и подался в сельскохозяйственную академию, домой наезжал редко и редко видел Лидочку, почти забыл про нее, а она и сама притихла, росла, тянулась белыми кудельками к вишенкам под тыном; когда он явился после третьего курса на каникулы то заметил на дороге двух девочек-подростков, которые бегали, сцепившись мизинчиками. И понял, что заметил их не только он. Девочки были как картинки. Хлопцы пытались взять их в облаву, но они легко выскользали из-под рук, мелькали смуглыми икрами, рассыпая негромкий смех. Он едва узнал в высокой, с белыми кудряшками девочке Лидочку, и в ту же минуту у него крепко забилось сердце. Теперь она убегала все время и от него. Но оставалась его соседкой, и, наверно, имело над ней силу то давнее, что носила она в сердце и что заставляло ее целиться в него камешками. Она попросила, чтобы он научил ее кататься на велосипеде, и он учил, гоняя круторогий драндулет из конца в конец глухой улочки, поддерживая одной рукой седло, другой — Лидочку. Лидочка часто падала в его сторону… А потом он догадался, что она умеет ездить. И тогда посадил ее на раму, и они поехали за маслятами — молоденькими, блестящими, что росли в Паничевых Песках, мчал ее по берегу, над Лебедкой, мимо леса, и просвеченные солнцем сосны мелькали, будто штакетник, — пятна солнца и черные восклицательные знаки, — и пронзительный ветер бил в лицо, обдавал белой пеной ее легких и пахучих волос. Она сама была для него в тот момент пронзительным весенним ветром, невиданной, залетной из далеких краев удивительной птицей.

Потом они прислонили к дереву велосипед, постояли среди шумливой солнечной реки, а сосны качались над ними, как мачты, зеленые на верхушках, гибкие, как камышины, и вместе с ними качались на вершинах гнезда кобчиков.

— Достань мне кобчиково гнездо, — вдруг велела она, ее брови капризно изломились.

И он, послушный, как мальчик, полез, и тонкая сосна скрипела и гнулась, опасно раскачиваясь, и он качался вместе с нею на сумасшедшей высоте, а когда оглядывался, видел белое пятно — ее поднятое лицо со стиснутыми губами. Она не крикнула, не охнула, даже когда послышался предательский треск. Но сосна не сломалась, и он спустился вниз с четырьмя яичками в густом красном накрапе. Она смотрела на него, вбирала ею в себя расширенными зрачками. Но он не вошел в этот взгляд. Лидочкина мать как-то сказала Василевой матери при нем:

— Не влюбилась ли в твоего студента моя красавица?

Она и вправду была для него в тот момент словно подхваченная ветром залетная птица (а разве можно обижать птицу!). Хотя, по всему было видно, Лидочка готова на все, недаром ведь она подвергла его такому опасному испытанию. Понимали это оба, но Лидочка тоже не совершила следующего шага. Она чуяла, что еще одно, ничтожное движение с ее стороны станет для них той границей, после которой они уже не будут такими, как сейчас. И еще запомнился ему один момент… Как-то вечером он подошел к отворенному в сад ее окну, и она спрыгнула в его протянутые руки. Цвел жасмин, шумело под ногами сено — Лидин отец разбросал его для просушки, и ее сухие губы жарко и неумело прижимались к его губам. Но вдруг она вырвалась и убежала в дом. Он стоял и ждал, что она выйдет снова, знал, что она яростно борется с собой, и положился на ее сердце, на ее волю.

Он тоже боролся с собой. «Она еще ребенок», — билось где-то в глубине и замирало под взглядами обеих матерей. Он слышал их беседу. «Не влюбилась ли…» И подумал, что должен поговорить с родителями. И не смог. Они бы ахнули, а может, и обсмеяли его. Слишком рано. Да и в себе он не уверен. Хорошая девочка… Заметил двух хороших девочек, но одна живет ближе. Нет, он должен проверить себя. Тогда ему казалось: это хорошая, честная рассудочность.

А потом Лидочка куда-то исчезла. Уехала. Он и досадовал и сердился. Он был еще слишком молод, чтобы понять — она убежала от себя. Ему казалось — от него. Лидочка уехала, не сказав ни единого слова и не оставив записки. А он, превозмогая себя, не посмел написать: боялся, что прочитают Лидочкины родители. И ждал письма от Лидочки, ведь она знала адрес. А потом перестал ждать, не поехал домой на последние каникулы, и погас в его памяти образ Лидочки, вытесненный другим.

Письмо пришло только через три года, Лидочка спрашивала, как ей быть, ее зовет замуж «тот самый Лемешко, лесничий». Лидочка спрашивала совета, но своим советом он должен был ответить — женится или не женится на ней сам. А он уже выбрал другую, по своим мыслям, его закрутила иная любовь — с Фросей, — они сходились и расходились, ссорились и мирились, и он не ответил Лидочке. Кроме того, ему почему-то не понравилось, что она называла жениха по прозвищу и очень неприязненно писала о нем.

И тогда вдруг она приехала. Он жил на квартире на далекой окраине города, если можно было назвать квартирой каморку, которую пристроили к хлеву вдвоем с товарищем. Платили за нее смехотворно мало, но зимой сами должны были заботиться о дровах для дырявой чугунной печки, весной вскапывать огород, а осенью стеречь хозяйский сад. Тогда как раз стояла осень. Товарищ еще не вернулся с практики. Лидочка не призналась, что приехала к Василю. Но ей было негде остановиться, и она прожила у него четыре дня. Вернее, не дня, а ночи. Они проскальзывали через сад, и хозяева не догадывались, что сторожей у них в саду двое.

Как назло, он поссорился с Фросей. И, как все влюбленные, считал, что поссорился навсегда. Взял Лидочку за руку и кинулся с нею, будто в омут. И если бы она кинулась за ним… Но она, видно, испугалась его безрассудства.

За лето он заработал много денег. Много — по студенческой мерке. Не зная, как их красиво потратить, накупил шоколада, и они его жевали, словно картошку. Водил ее в театр, брал напрокат на прудах лодку и катал среди осоки в протоках. И они целовались, целовались… Приходили домой, он стелил ей на своем топчане, а сам ложился на постель товарища, а потом сразу же переходил к ней. Это были шальные ночи, необычайные, ночи объятий и слез, упреков и жалоб, и грубого трепета, и каменной замкнутости. Чем больше он терял голову, тем крепче замыкалась она, становилась неприступной и холодной, как льдинка. Маленькая, хрупкая, тонкая камышинка, несламываемый стальной прутик. Может, ее отталкивал грубый напор, может, коробили эти тяжелые ночи, или ждала от него горячих слов, а может, пережидала его новую любовь, надеялась, что он расскажет ей все. Сюда приплеталась и вечная щепетильность сельских девчат, которые спят с парнями на сене, но не позволяют им ничего, с другой стороны, ее тонкая фантазия рисовала ей все иначе, красиво и нежно. Правду говоря, на теперешний взгляд, он тогда был не только страшно неопытен и груб, а не сумел, не смог взять ее ласками и любовью. Может, потому, что обманывался этой любовью, что в нем клокотала нерастраченная мужская сила (временами он готов был убить Лиду), потом даже стыдился о таком рассказывать товарищу, чтобы тот не поднял его на смех, что из мести бросился к Лиде. Видно, так. Наверняка так, потому что в первый вечер, в первую же ночь он дважды оговорился и назвал Лидочку Фросей. Это было ужасно, оскорбительно. Фросино имя мелькнуло, как тень ночной птицы во мраке, но тем это было больнее для Лидочки, она боялась, что та весь век будет маячить над ними, он должен был стереть эту тень своими словами. Она ждала его признания, а Василь ничего в своем сердце не нашел. Несколько раз Лидочка выбегала в сад. Он выходил за ней, бросался на траву, и они слушали, как падают яблоки, как лениво брешут по околице собаки. Им было чего-то стыдно, она чувствовала себя виноватой и не смела поднять на него глаз.

А потом они встретились с Фросей, Лидочка представилась ей как землячка Василя. Но слишком уж застыдилась, покраснела, и Фрося догадалась обо всем.

В тот же вечер Лида уехала. Конечно, она ждала письма. И он собирался ей написать. Но не написал. Когда она уехала, почувствовал сожаление и печаль, ему казалось, что он любит Лидочку, но он любил и Фросю, и эта любовь оказалась настоящей, ближней. Он вдруг заметил, что, вспоминая, сильно ошибся. Подвела память, времени прошло столько, что нетрудно и перепутать. Письмо про то, что Лидочка выходит замуж за Лемешко, пришло позже, тогда она приезжала к нему просто так, он даже посмеялся над тем письмом, думая, что Лидочка его пугает, ставит перед выбором. Лидочка вышла за Лемешко. Слышал он от ее матери, что Лидин муж пошел в науку, резко шагает в гору по научным ступеням, а потом Лидины родители распродались и перебрались ближе к дочери. И вот теперь записочка от нее…

Он шел к своей машине, которая стояла за Дворцом культуры, и в конце аллейки заметил высокую женщину в светлом, городском весеннем пальто. По пальто и догадался, что это она.

Да, это была Лида. Похожая и не похожая, поблекшая, но не до такой бесцветности, что съедает всю красоту, она была оживленной и еще привлекательной. В конце концов он не слишком и присматривался к ее лицу. Может, потому, что не мог он соединить эту высокую женщину с накрашенными властными губами с бывшей Лидочкой, да к тому же его растревожили воспоминания, а может, боялся показаться неделикатным. А на самом деле ему почему-то не хотелось этой встречи.

Они как-то ловко, неожиданно для самих себя, обошли зачин о старости, о воде, которой столько утекло со времени их разлуки, и сели в машину, словно только вчера расстались. Хотя знали оба, что ощущение это обманчивое, и вода, которая уже не раз испарилась, плавает над ними облаками, и ретушь, положенная годами на когда-то чистые и юные лица, убивает память.

— Сыпанул ты сегодня кое-кому жару за голенище, — говорила она, пока он разыскивал ключ и разогревал мотор. — А я этого от тебя и ожидала.

— С чего бы? — чуть недовольно спросил он.

— Наслышалась уже про тебя. Неслух, своевольник.

— И вообще мужик «с приветом»? — подхватил он.

— Вот и сегодня Куница поминал тебя. Пророчил неурожай на осень, полный крах.

— Поминал? — удивился он. — А я и не слышал.

И чуть покраснел: когда выступал Куница, он весь был в воспоминаниях. Хорошо, видно, задурила она ему голову, даже не услышал речи начальника райсельхозуправления.

— Доживем до осени — увидим. Так куда тебя везти?