Позиция

— Что ж, оставайтесь у Сисерки. Тебе, Валерий, надо бы в больницу. Ненадолго. Чтобы еще раз обследовали. Сделали бы что нужно. Мы с Линой будем навещать тебя. А потом что-нибудь придумаем. У меня есть план.

Молодые молчали. Но было видно, что они согласны с ним. По крайней мере Лина.

— А теперь все-таки сходим к нам. Надо вам взять кое-что на хозяйство. — Он помолчал, что-то обдумывая. — С Володей я поговорю.

— Нет, я сама, — решительно возразила Лина.

— Так пошли.

— Я не пойду, — сказала Лина.

— И натворишь глупостей, — сурово молвил Грек. — Если уж на то пошло… Матери сейчас нет дома.

Они обходили в разговоре болезнь Валерия, словно договорились заранее. И все трое чувствовали: страшное, неотвратимое висит над ними, а время летит, как выпущенная из лука стрела. Но это и сплело их, они ощутили между собой великую родственность, как близкие люди, связанные общей судьбой. Валерий все время выпадал из их кольца, а они держали его, и он хватался за протянутые руки, надеясь, что они все-таки спасут, без этого он погиб бы сразу.

Дома Лина ходила по комнатам, словно пришла сюда впервые. Сняла со стены фотографию, где они вдвоем с Зинкой, и сунула на дно чемодана, который укладывал Грек. Он словно бы знал еще о чем-то, словно бы готовился. Сама не зная зачем, Лина подошла к книжному шкафу, взяла потертый том Большой энциклопедии. Их было у Грека только три, и Лина помнила их до последней странички.

— Когда в село вступили немцы, они выбросили из школы все книжки, — рассказывал Валерию Грек, — и я принес вот эти три книженции. Самые большие. И читал на протяжении всей войны, хотя почти ничего не понимал. Выучил наизусть.

Лина раскрыла том посередине, или, может, он сам раскрылся.

Наверное, сам, потому что открывали его на этом месте часто. В нижнем углу странички, под снимками Неаполя, была еле видная пометка карандашом.

— Итальянцы у нас стояли, — все рассказывал Василь Федорович. — Гвардейцы в касках с петушиными хвостами. Один совсем молоденький. Это теперь я понимаю, что молоденький. Сказал, что из Неаполя…

— Неаполь, — тихо, протяжно произнесла Лина. — Меня всегда манило это слово. И этот снимок. Такая синяя вода… И такие белые паруса.

— У нас тоже есть море. И вы сможете увидеть его. И есть края, не хуже заграничных.

— Козье болото? — снова протянула Лина.

— Ну, вот! — на мгновение запнулся Грек. — Хотя бы Самарканд. Это слово мне то же — как тебе Неаполь. Почему — не знаю сам. Что-то в нем величественное, вечное. Я об этом городе много прочитал. В Англии для туристов на него установлена очередь на четырнадцать лет.

— Мы поедем туда, — сказал Валерий. — У меня есть немного денег, я собирал их на институт.

— Денег я дам. Посмотрите и за меня. А может, и я когда-нибудь увижу…

Грек не сказал им пока, он собирался сообщить об этом Лине перед самым отлетом, что в Самарканде живет один травник, настоящий чудодей. Конечно, таких чудодеев теперь развелось много и чудеса их не всегда оправдываются, но все-таки человек живет надеждой, великой верой, которая и в самом деле для кого-нибудь оправдывается.

На следующий день Валерий лег в больницу. Там ему сделали переливание крови, снабдили новейшими лекарствами. Тот самый врач, разговор которого с завотделением невольно подслушал Валерий, сказал, что границы человеческой жизни неведомы, он еще может прожить и год, и больше, что некоторые больные живут по пяти лет, все, мол, зависит от организма. Наверно, он нарушил врачебную этику, и вообще Валерий впервые встречался с таким врачом: он был груб, но грубость его давала надежду. Еще больше Валерию не хотелось оставаться здесь. Через неделю он выписался, а вскорости Василь Федорович провожал их. Заказал билеты, отвез на машине в Киев, в аэропорт. Дорожный шум и суета ускорили прощание, но в последний момент Лина не выдержала и заплакала, и Василь Федорович почувствовал, как у него запекло внутри, и страх, проклятый страх неотступно вязал то красные, то черные узлы, тяжелые и тугие. Он знал, что от себя убежать нельзя, и когда жизнь подожжена, как бикфордов шнур, то человек все время ждет взрыва, и это ожидание убивает и красоту далеких гор, и тихую мечтательность моря, и размышления о вечном.

Лина стояла, съежившаяся и маленькая, — птичка, не уверенная в себе перед дальним перелетом. Может, она с ужасом думала, что ей придется возвращаться одной, а может, представляла хлопоты, которые ждали их на новом месте, а может, собирала свое мужество для трудной жизни возле такого больного и такого любимого человека. Она быстро кивнула и пошла. Они уже и так опаздывали, и к самолету пришлось бежать. Как только они поднялись в воздух и пробились сквозь облака, им открылась невиданная красота. Слева вдали разлилось красное озеро, оно было окаймлено высокими сугробами, а лед на нем блестел, и казалось, самолет долетит и сядет на него; на земле солнце уже зашло, там господствовал мрак, а тут еще царил свет, ему оставалось очень мало времени, и, наверно, потому все было необычайно прекрасным.

Лина и Валерий сидели, прижавшись друг к другу, им было хорошо и ничего не страшно. Чем выше поднимался самолет, тем шире разливалось озеро и сильней наливалось алым цветом.

А потом озеро стало гаснуть, остались только тучи, похожие на груды снега или ваты, по ним хотелось побежать. И вдруг в извилистую трещину они увидели огонек, одинокий огонек на дне ночи, на земле, настоящий, взаправдашний огонек, у которого, может быть, кто-то читал книгу, ужинал или баюкал ребенка. Было грустно прощаться со сказкой, но далекая реальность влекла к себе с непобедимой силой.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Горелый поманил его пальцем и, когда он наклонился, прошептал: «Тебя хотят убить. Может, ты и заслуживаешь, но я решил тебя предупредить». Василь Федорович удивился, что Горелый заговорил, хотел поблагодарить, но тот повернулся и, высоко вздернув лысую, как колено, голову, пошел по узкому длинному коридору. У Грека болел висок; слева, то ли в печи, то ли неизвестно, где, тлели уголья, от них тянуло угаром и грозило огнем, но это теперь было на втором плане, а угроза смерти — на первом, рядом, и Василь Федорович решил пойти в кладовую и взять топор. Он скользнул с постели на пол, тихо пошлепал в конец коридора. И только дошел до кухоньки, как оттуда вышел Горелый и длинным мясницким ножом ударил его в грудь. Еще до удара Василь Федорович увидел нож и понял, что спасения нет, и сообразил также, что Горелый его обманул, прикидывался все время, а теперь выманил из комнаты, сделав вид, что уходит, а сам спрятался на кухне. Что-то загорелось у Василя Федоровича под сердцем, и он проснулся. Сбросил с себя одеяло, действительно было жарко, но глаз не открывал, понимал: еще рано. Взяла досада, что его обманули, пусть и во сне. И затянутая дремотой мысль тоже, к его досаде, подсказала, что в человеке гнездится что-то такое, что воюет против него. Недаром многим снится, что они падают в колодец. Отчего так? Это мое тело, мое сердце, мои клетки и мой мозг, но что-то в этом мозгу начудило, пошло почему-то против себя. Почему? Откуда такие фантазии? Может, оттого, что вчера он услышал про суд, который состоится над двумя полицаями в Широкой Печи? Они принимали участие в страшной акции сорок третьего года на их земле, родом они из Широкой Печи, но скрылись далеко, в Карелии, и их только теперь случайно нашли. И вот вчера он снова думал про тот страшный день и про отца, но Горелого не вспомнил ни разу, и, может, сам мозг улавливает глубоко запрятанную связь?

Потом он переключился на Лину. Почему она не пишет? Почему не звонит? Как там, ничего не случилось ли? И что с нею будет потом? Говорят, горе делает человека тоньше, сострадательней, оно очищает. Но этого очищения не хочет никто. Сейчас особенно. В войну люди были более чуткими. Он это помнит. А вчера показывали фильм, хороший фильм, правдивый, о человеке, который вернулся с войны и бедствует, и многие вышли из зала. Они не хотят, чтобы что-то мешало им жить легко и весело. А правильно ли это? Наверно, нет. Он сам, кроме голодного детства и трудных студенческих лет, ничего не знал… То есть не узнал бы, если бы не боль об отце… Мать пронесла ее через всю жизнь, из-за этого и уехала в Белоруссию к дочери. А теперь его боль — Лина.

Нет, он уже не заснет. Василь Федорович встал, неторопливо умылся, побрился. Когда-то, когда времени было много, он спешил. Теперь его оставалось мало, с полбутыля, да еще и с горчинкой, с гущей, и он не торопился. Смотрелся в зеркало, видел свое лицо с крупными чертами и впервые заметил, что глаза грустные. Грустные или добрые… за долгие годы колхозной трудовой работы он отвык от таких чувств, почему-то вспомнился Ратушный, его шутка на одном заседании по адресу председателя «Дружбы»: «Черт его знает, на чем он держится: не кричит, не ругается…» Ратушный, конечно, преувеличивал нарочно, это было только мечтой секретаря о рассудительных председателях колхозов и неспешной работе, которая возвеличивает человека, делает его мудрым, добрым, проницательным. В их районе есть такой председатель, в «Пути Ильича», — мягкий, застенчивый человек, вот уже и Греку загадка, как тот председательствует, и уже седьмой год, и колхоз понемногу крепнет. Сам Ратушный, хотя никогда не повышает голоса, не стучит кулаком по столу, — мужик крепкий, принципиальный, даже упрямый. Но, наверно, и неторопливость в работе и все остальное зависит от характера. Василь Федорович вскипал быстро, и тогда шел прямиком, и мог наговорить лишнего, как теперь говорят, наломать дров. Правда, с годами вот так, напролом, шел все реже, научился гасить гнев, и подольше выбирал ход, и уже знал, куда хочет пойти и что найдет в конце. Хотя иногда и ему не терпится поступить наперекор всему, даже себе. И это тоже сидит в нас, неведомое, опасное, а может, тем и драгоценное.