Позволь мне верить в чудеса

Ты просто сын… И поэтому любим. Ты просто друг… И поэтому любим. Ты просто муж… И поэтому любим.

У него все могло быть только так. Просто. Потому что он такой — достойный любви. Потому что ему не пришлось делать ничего… А она уже по уши. Потому что не она одна — но и какая-то Олеся из ССК. И та, которая… Которая разбрасывается платьями в прихожей. Да любая! Аня не сомневалась — любая влюбилась бы. Вопрос лишь в том, кого он выберет. Кому позволит быть рядом. Кто не споткнется об эту его чертову планку требовательности…

Ведь он может ее выставлять. Ведь он может самостоятельно решать, кого впускать в свой мир, а кого оставить за порогом. Ведь он может смело заявлять, что любые отношения для него — это сделка с оговоренными правилами. Его правилами. И каждый их принимает. Потому что хочет стать частью его жизни. Пусть маленькой. Пусть незначительной. Пусть просто мельтешащей перед глазами «мышкой»-приживалкой. Но хочет.

Ему не нужно держать двери открытыми день и ночь и умолять… Тихонько, но отчаянно умолять, чтобы в них хоть кто-то вошел. Хоть кто-то…

Хоть кто-то захотел… Его любить.

Ему это не нужно.

Имея максимальный спектр возможных источников любви — он отмахивается от каждого, потому что… Потому что элементарно не знает, как это — мечтать, чтобы тебя любили люди, которые должны бы любить по природе. От рождения. Ни за что. Просто потому, что ты дочь.

У него это было. А у Ани — нет. Она всю жизнь мечтала узнать, как это… Но не случилось.

А еще пыталась разобраться, найти оправдание, понять… Как можно бросить… Своего… Родного… Как можно отрезать, будто и не было. Как можно перед собой же притвориться, что это нормально. Что так и нужно было. Что так бывает.

Бывает… Да только разве же должно так быть?

Нет. Каждый раз Аня приходила именно к этому выводу.

А Высоцкий… Не имея ни малейшего представления, насколько глубоко и долго живет эта обида, насколько сильно она день ото дня делает больно… Решил, что имеет право судить. Ставить клеймо… Сравнивать. Бросать легкомысленное "яблочко от яблоньки"…

И попробуй теперь отмойся. Попробуй теперь забудь, что в тебе видят то, чего ты сама боишься больше всего на этом свете — сделать также.

* * *

Аня влетела в комнату, понимая, что самое время начать сборы. Что это финал. Что дальше… Просто невозможно. Что все, произошедшее ранее — цветочки. А ягодки — вот они. Теперь-то совершенно понятно, кем он считает Аню. Как к ней относится. Насколько низко оценивает и абсолютно не понимает. Но доказывать…

Кому? Зачем? Теперь себе бы доказать, что… Что все не так. Теперь себя бы собрать, а то сердце ведь разлетелось… Там. У стола. Так же, как ваза. И тоже похоронило под собой — но не цветы, а веру.

Даже не в него — в себя. Ведь каждое его слово… Каждое его чертово слово рано или поздно становится истинным. И если он видит в ней подобие матери, значит…

Додумать не получилось, потому что Аню сбили ее же рыдания…

И схваченная в порыве стопка белья из комода полетела на кровать. Аня же… Практически задыхаясь, видя вокруг себя не комнату, а череду расплывающихся пятен, метнулась в угол. Такой же глухой, как тот, в который сама же загнала себя глупой мечтательностью. Влюбчивостью. Стремлением и верой. Бессмысленной. Потому что, как Высоцкий сказал, нет смысла строить воздушные замки, каждый из которых обречен осыпаться.

И о любви «просто так» тоже можно больше не мечтать. Осталось только понять — а жить-то тогда зачем? Жить-то надо вообще?

* * *

Одно из незыблемых правил Корней Высоцкого — взвешивать слова. Не трепаться, не переоценивать, не сыпать предположениями. Уметь управляться со словом, но не использовать его как оружие против беспомощных.

Сегодня же… Он нарушил свое правило. Так же, как девочка. Только… Их промахи были несоизмеримы.

Наверное, в девятнадцать целоваться под подъездом с нравящимся тебе мальчиком — нормально. Даже не так. Упоительно. И даже вполне можно допустить, что совершенно все равно, как это выглядит со стороны. Имеет она на это право? Конечно, имеет.

Стоит ли то, что она не предупредила и что нарушила, реакции, которую дал он сам? Конечно, не стоит.

Но чтобы понять это — нужно было остаться на кухне, слыша, как из спальни доносятся рыдания. Такие, что не подделаешь. И вряд ли остановишь.

Корнея всегда раздражали женские слезы. Просто потому, что слишком часто манипулятивны. Просто потому, что он понятия не имел, что с ними делать. Да и не хотел никогда с ними ничего делать.

Сейчас же… Стоял все так же — упершись кулаками в стол, глядя на разлетевшееся по полу стекло, слушал… И не испытывал раздражения. Не думал про себя: «пусть порыдает, ее проблемы»… Понимал, что проблемы-то его. Потому что…

— Му*ак…

Сам же себе признался. Бил, пока не добил окончательно. Сжимал, пока не спружинило. Должен был остановиться. Должен был спать отправить и только утром…

Но нет. Хотелось крови. Он ее получил.

Показал девочке, что с ним — шутки плохи. Преподнес урок. Скорее всего, на всю жизнь.

Оскорбил, зная, что ответить не сможет. Отправил захлебываться собственными рыданиями.

Благородно. Что тут скажешь.

А главное — эффективно.

Корней продолжал стоять, а из спальни — доноситься рыданья. И с каждым новым «заходом» все более сильные, отчаянные какие-то… Искренние до того, что волосы дыбом. И абсолютное чувство цугцванга. Когда любой твой шаг — заведомо проигрышный. Останься ты тут или пойди туда — сделаешь одинаково плохо. Извинись или притворишься, что ничего не произошло. Позволь уйти в ночи или оставь дома силой.

А все потому, что незыблемые правила Корнея Высоцкого нельзя нарушать. Даже самому Корнею Высоцкому. Ведь их нарушение дорогого стоит всем. В частности, ему.

Глава 41

Когда Корней шел к спальне, под ботинками хрустело стекло. И это было даже отчасти приятно.

Достойное «музыкальное сопровождение» основной партии — не прекращающихся рыданий Ани Ланцовой, доносящихся из ее комнаты в его квартире.

Она наверняка хотела бы, чтобы дверь была достаточно плотно закрыта и не пропускала звуки. Наверняка была бы не против, чтобы он сейчас ушел, включив минимальную человечность. Чтобы позволил нарыдаться вдоволь наедине с собой, ведь очевидно — успокоиться она просто не может.

Это все подсказывал Корнею ум. Но он зачем-то прислушался не к нему, а к… Сердцу, что ли?

Шел по стеклу до той самой двери, открыл шире, остановился на пороге, оглянулся…

Девочка стояла в углу, как наказанная.

Уткнулась лбом в стены, закрыла лицо руками и отчаянно рыдала, действительно будто захлебываясь. Плечи тряслись, как судорожные, плач то и дело чередовался с ни чем не заканчивающимися попытками наконец-то отдышаться… И будь на ее месте кто-то другой, Корней посоветовал бы выпить воды, оставив разбираться с собственной эмоциональной несдержанностью без него. Но не сейчас…