Прародина Русов

Во многом подобной была и социальная структура индейцев-коневодов Южной Америки, в частности, уже упоминавшихся племен гуана. Наиболее изучено их подразделение — индейцы терена, земледельцы-коневоды, которые вернулись в Бразилию и довольно успешно приспособились к современным реалиям. Они в прошлом (т. е. когда были воинственными коневодами) делились на три эндогамные социальные группы: знать Наати, рядовых свободных Вахере-Тшане и зависимых из числа военнопленных — каути. Но при этом любой мужчина, включая каути, мог войти в военный союз Шуна-Шати — из воинов, убивших врага. Из числа членов этого союза избирались военные вожди. Став членом Шуна-Шати, воин-каути мог жениться на свободной женщине Вахере, а воин Вахере мог жениться на женщине Наати и таким образом войти в число знати [282, с. 123–125]. Т. е. военная слава меняла социальный статус человека.

Не случайно многие исследователи видели главный мотив войн индейцев именно в погоне за славой [189, с. 111]. При этом становится понятной модель социальных отношений, из которых у индоевропейцев вырос социальный институт поэтов: «Индеец из племени канза, попав в стойбище оседжей, увидел на привязи несколько прекрасных лошадей. Узнав имя их владельца, он начал громко по всему стойбищу прославлять его как величайшего из воинов оседжей и делал он это до тех пор, пока не получил в награду одну из тех лошадей» [189, с. 57].

Сравним: «Поэт — хранитель и профессионал устного слова. Он — тот, кто по своему предназначению компетентен во всех областях, где слово обладает или считается действенной силой. …Индоевропейский поэт был, несомненно, самым высокооплачиваемым профессионалом в своем обществе. Dānastuti, или восхваление дара покровителя, преподнесенного поэту, упоминается и в гимнах Ригведы; тот же традиционный жанр встречается в ирландской поэзии — в виде постоянной регистрации наград (или гонораров), например: 200 коров, 4 лошади и 2 повозки (RV 7.18). …Поэт посвящает стихи своему покровителю, который в свою очередь щедро одаривает его. Такие отношения были моральной и идеологической необходимостью: лишь поэт мог дать своему покровителю то, что в культурной среде ценилось выше, чем сама жизнь, а именно то, что выражается формулой «неувядаемая слава»» [190, с. 454, 453].

Еще более характерным для индоевропейцев было увлечение музыкой, песнями и особенно танцами: «Робертсон подчеркивает, что танец для кафиров — совершенно естественное и спонтанное выразительное средство. Он считает, что уже дети во время игры и юноши при ходьбе движутся танцевальным шагом. Ему бросилось в глаза, что даже во время отдыха конечности его носильщиков двигаются в ритме какой-то мелодии. Этим способом непосредственно выражаются и радость, и горе. Если кто-либо тяжело ранен или лежит дома смертельно больной, его полные сочувствия соседи поют и танцуют, собравшись вокруг его ложа, — якобы для того, чтобы подбодрить больного, но, очевидно, и с целью пробудить его жизненные силы. …Вообще кафирские танцы требовали от участников тренировки и полной самоотдачи. …Сапоги для танцев были не только важной частью обрядового костюма, они служили и для защиты ног, болевших от длительных танцев… У Робертсона мы находим утверждение, что кафирских богов умилостивливали только пением, танцами, пирами, включая и жертвоприношения, но каким-либо другим способом — никогда» [159, с. 131, 134].

Есть и археологические свидетельства о музыке индоевропейцев. Так, можно предположить, что они наряду с пентатоникой иногда использовали современный музыкальный лад с октавой в семь нот. Например, в ямной культуре известно трогательное погребение ребенка в возрасте до четырех лет, которому положили в могилу флейту из семи полых птичьих косточек [рис. 71].

Достаточно сложны были и религиозные представления индоевропейцев. Собственно, сами погребальные курганы — тому подтверждение. Однако курганы необязательно выполняли лишь погребальную функцию. Уже в эпоху раннеямной культуры порой строились «майданы» — курганы сложной «фигурной» формы, подобные известным в Северной Америке фигурным маундам. Еще более интересен курган Высокая Могила, от которого отходили 12 коротких «лучей», вымощенных как дороги [148, с. 30–38, 25]. Календарь? «В результате раскопок последних лет открыты святилища. Все они связаны с курганами. Иногда на вершинах курганов устраивались специальные площадки с алтарями-жертвенниками… Встречены и более сложные святилища. Одно из них исследовано у с. Тимофеевка на Ингульце. Кромлех здесь сооружен из больших блоков (высотой свыше 2,5 м), окружавших площадку, сооруженную из смеси чернозема и суглинка с примесью углей, охры, мелких костей» [233, с. 328–329].

«Скорченность костяков в древних погребениях давно уже поставлена в связь с позой эмбриона во чреве матери… Красную охру, которой обычно посыпали скорченные костяки, следует понимать не как символ огня, а как-то иначе. Не является ли красная краска символом крови: зародыш окружен «червленым» (красным) чревом? …Идея превращения покойника в неродившегося эмбриона, связана, очевидно, с представлением о том, что умерший человек может родиться вторично, и поэтому ему следует придать позу готовности к этому событию. Этнография дает нам множество примеров верований в переселение душ, в перерождение человека после смерти в то или иное живое существо, живущее на земле. В этом тесно переплелись анимистические и тотемистические представления охотничьей первобытности…На протяжении бронзового века происходит коренное изменение взглядов. …Вытянутые погребения тоже известны с глубокой древности. …Здесь можно угадывать идею сна, спящего («усопшего») человека, временно неподвижного и безжизненного. Но, судя по многочисленным «милодарам», вещам, сопровождающим покойника (пища, оружие, украшения), проснуться должен сам человек и именно в том обличье, в каком он «уснул»» [95, с. 268, 270, 271].

«В первые дни праздника весны у славян существовал обычай закликать мертвецов; это делалось тогда, когда праздновалось воскресение природы, победа Свентовита над мраком и уничтожением, и, кажется, основывалось на веровании, что доброе начало некогда победит совершенно смерть и воздвигнет мертвых к жизни; к этому далекому времени относились [посмертные] награда и наказание: вот это и называлось век будущий. Пруссы, по свидетельству Дюнсбурга (III, с. 5), думали, что тела некогда воскреснут и будут жить в таком состоянии, в каком были прежде… Славяне, значит, верили подобно персам, что придет день всеобщего восстания [из мертвых], день светозарный, когда Лад-Свентовит победит Чернобога и настанет новая земля и новое небо» [181, с. 233–234, 240].

Не исключено, что верования в грядущее воскресение из мертвых сосуществовали с верованиями в переселение душ еще в эпоху индоевропейского единства. Это значит, что в религии древних индоевропейцев содержался зародыш идей будущих мировых религий как Востока, так и Запада.

8.2. Индоевропейские женщины и мифы феминизма

Несколько слов следует сказать о положении женщин у древних индоевропейцев. Традиционной стала характеристика индоевропейского общества как патриархального. При этом явно имеется в виду угнетенное положение женщин, предмет нападок феминисток [см. 204, с. 74].

Мария Гимбутас так рисует процесс индоевропеизации Европы: «Под влиянием индоевропейской культуры неолитические женщины утратили свой престиж и в этом новом обществе, занятом торговлей и набегами, превратились в еще один вид частной собственности…Изменения Древней Европы прежде всего выразились в замене матрилинейного уклада — патрилинейным, умудренной теократии — воинственным патриархатом, общества полового равновесия — иерархией, где доминируют мужчины» [278, с. 437, 444].

Вообще определение системы власти в энеолитической Европе как «умудренной теократии» вызывает определенные сомнения. Интересно, каким «умудреметром» М. Гимбутас измерила степень умудренности этой «теократии»? Кстати, теократия — власть священных правителей-жрецов — совершенно очевидно реконструируется как раз именно у индоевропейцев.

В другом месте той же книги М. Гимбутас заявляет: «могильники Варна, Дуранкулак и Девна демонстрируют отклонение от древнеевропейской нормы общественного устройства, при которой главенствующее положение было отдано женщине» [278, с. 371]. Оказывается, согласно М. Гимбутас, «общество полового равновесия» — это такое общество, в котором «главенствующее положение было отдано женщине». Такая вот женская логика… Но, с другой стороны, реальные погребения социальной элиты в тех же могильниках Варны — это именно мужские погребения. Так что возникает подозрение: а не существовало ли пресловутое «половое равновесие» (при котором «главенствующее положение было отдано женщине») исключительно в голове увлеченной феминизмом исследовательницы?

Однако предположим, что М. Гимбутас права, и матриархат в неолитической Европе действительно имел место.

Мой личный опыт общения даже с очень эмансипированными женщинами показывает, что после более подробного объяснения им, что такое был реальный «матриархат», практически все высказывали категорическое нежелание жить при таком строе. Я говорил: «Представьте себе, что Вы всю жизнь будете жить в женском общежитии под полной властью мамы и прочих тёток, пока сами не состаритесь и не станете такими же тётками. Мужики к Вам иногда будут приходить, но в принципе у них перед Вами и Вашими детьми нет никаких обязанностей. Они в основном живут у себя в роде, В «мужском доме», где за ними ухаживают мамы и сестры. В принципе Вы тоже можете позвать на помощь брата, но… В общем, матриархат — это строй безответственных мужчин». А в патриархальном обществе мужчина работает на свою семью.