Права и обязанности

– Где «первый»?! – с ходу спросил он. «Двадцать второй» дернул плечом. Он мерз. Куска дерюги ему не перепало.

– Где он может быть?!

– Раве тут возможны варианты? – «двадцать второй» пожал плечами. – Ты же знаешь его отношение к огню. Он там, – тощая рука указала на дом, охваченный ревущим пламенем, и в следующий же миг опустилась поспешно на плечо «тридцать пятого», развернувшегося было для стремительного рывка.

– Один шанс из ста, что у тебя получится возвратиться оттуда живым, – произнес «двадцать второй». – И девяносто девять, что ты погибнешь под обломками, изжаришься заживо или задохнешься в угаре.

– Я буду жариться и задыхаться всю жизнь, если ничего сейчас не сделаю!.. – воскликнул тот. – Пусти!

– Тебе придется ударить меня, чтобы я отпустил, – серьезно пояснил свои действия собеседник. – Я не могу стоять и смотреть, как ты кончаешь жизнь суицидом.

– Что ж, мне кажется, тогда у нас есть только один вариант действий, – раздул яростно ноздри тот.

– Боюсь, что так.

– Хорошо. Я обойду дом справа, а ты – слева. Пошел!

Внутрь заходить не пришлось. Их пропажа нашлась на крыше флигеля – он стоял там, и ветер трепал его неровно остриженные волосы. «Двадцать второй» не сомневался, что он еще и хохотал при этом, но все тот же ветер относил звуки в сторону. «Тридцать пятый» швырнул в него камнем, подобранным с земли, промахнулся, но первый заметил движение внизу. Опустил взгляд и расплылся в улыбке, широкой и счастливой. Вокруг было море бушующего огня, внизу были его друзья… Он считал, этого вполне должно быть достаточно для счастья.

Он спрыгнул вниз, вряд ли понимая, что это тоже может быть опасно, и вероятно именно поэтому ухитрившись приземлиться удачно и ничего не сломать себе.

– Ну, слава богу, – проворчал «тридцать пятый», за шиворот поднимая товарища с земли. – Теперь можно возвращаться ко всем.

– Теперь, – возразил ему «двадцать второй», – нам надо перелезть через забор с этой стороны и очень быстро уходить.

– Почему?

«Двадцать второй» встретил полный изумления взгляд «тридцать пятого» с присущим ему отсутствием чувства. И с ним же, не меняя ни позы, ни выражения лица, он ответил ровно:

– Это я дал Рико спички.

– Зачем ты только это сделал?!

Этот вопрос был задан уже не однажды, и, как подозревал его адресат, еще не раз прозвучит. Он, в принципе, был согласен. Причина, по которой он совершил так называемое «это» была совершенно неудобоварима.

Зачем он это сделал, если заранее знал, чем кончится? Зачем он сделал, и даже никому не сказал? Зачем он сделал и не подумал о последствиях?

– Он попросил.

Шкипер перевел взгляд на Рико. Тот с невинным видом вертит головой по сторонам, наслаждаясь пейзажем. Они втроем сидят на крыше высотного дома. Это идея «двадцать второго». Сам «двадцать второй» глядит вверх, задирая голову, и ветер треплет его неубранные грязные волосы. Он вспоминает свое желание стать птицей.

– Он попросил!

Шкипер в ярости. Они не знали точных новостей, только то, что писали в газетах, а там, как известно, всей правды не напишут. Цифра, обозначающая количество погибших, невидимо висела перед ними всеми. Выживших разослали по другим домам. Их троих тоже причислили к череде ушедших в мир иной. Документы, если они у кого и были, все остались на пепелище, сами превратившись в прах.

– Мы принадлежим сами себе, – заметил «двадцать второй». Он думает, что это неправильно, и что больше нет никакого номерного списка. Какой он теперь «двадцать второй», когда нет ни толстой замусоленной тетради, ни щербатых мисок с жидким супом из гнилых овощей. Но привычка – страшная сила.

– Ты еще более больной, чем он! – собеседник тычет пальцем в третьего члена их компании, в данный момент не обращающего никакого внимания на перепалку. Сидя, подтянув к себе ноги, и ссутуясь, он глядит вниз, напоминая безумную горгулью.

– Ты Ковальски! На всю голову Ковальски!

– Хорошо, – поднимает руки тот, признавая за собеседником правоту. – Моя вина в том, что я не смог отказать, когда меня попросили?

Шкипер сбился с уверенного тона. Он сам не мог устоять, когда его просили. А с Рико все всегда было хуже, чем с прочими: не имея возможности пользоваться речью, он изъяснялся жестами, и смотрел всегда в глаза, ловя ответ. Отказать Рико – это все равно, что пнуть собаку. Какие у него еще радости в жизни-то, кроме трепещущего огонька на кончике спички…

– Нам нужна еда и крыша над головой, – говорит он, резко меняя тему, а его вменяемый слушатель мысленно сдирает с него шелуху цифр. – Я спущусь вниз и найду хотя бы одно из двух. А вы не уходите. Ты присмотришь за ним, - он кивнул на «горгулью». – А он, если что, тебя защитит.

Они запекли голубей. Когда Шкипер возвратился, то как раз застал процесс ощипывания: Ковальски методично, без тени чувства на длинном скуластом лице, очищал птичьи тушки, в то время как Рико выдирал перья клочьями, из произвольных мест, иногда зубами, порыкивая, и, кажется, получал от всего этого немалое удовольствие. В сторонке уже лежала парочка готовых голых птиц, заботливо прикрытая той самой газетой с новостями.

– Что это у вас тут?.. – поинтересовался Шкипер, оглядывая усеянную перьями крышу.

– Голуби.

– Ковальски, не дури. Что вы тут устроили?

– Охоту.

– Ковальски!

– Я снял чужую бельевую веревку и соорудил из нее силок.

– Голуби очень недоверчивы. Чем ты их подманивал?

– Крыша – их дом. Они не боялись тут находиться.

– И ни один не ушел из ловушки?

– Об этом позаботился Рико. Если у нас когда-нибудь будет дом, и в нем заведутся грызуны, кота нам покупать будет необязательно.

Шкипер тяжело опустился на обломок доски, положенный на пару кирпичей.

– У тебя хоть спички-то есть?

– У меня есть Рико. А у Рико есть спички. Бери себе голубя. Как ощипывать знаешь?

Шкипер криво ухмыльнулся и подтащил к себе птицу за крыло.

– Прощай, вегетарианство, – оповестил присутствующих он.

***

Подвалы. Парковки. Чердаки. Скамейки парков. Стоянки. Заправки. Вокзалы. И снова подвалы. Чужая, пахнущая дымом костров и грязью одежда. Чужие люди, чьи имена не успевают осесть в памяти. Иногда – чужие деньги. Разовые заработки. Искать ходит Ковальски – он самый рослый, а детей берут неохотно. Они таскают ящики, копают канавы, моют и отдраивают чьи-то полы и снова таскают ящики. Чужие гаражи, и утомительно-долгая чистка деталей – помногу часов в согнутом положении, так, что после не разогнуться. Шкипер таскает ящики за себя и за Ковальски: тот простудил легкие и пролежал пластом в углу, а отпаивать было возможно разве что горячей водой. Рико сутками торчит в чужих гаражах. Плечи у него опускаются все ниже. К весне он уже не может распрямить спину – но зато в конце недели приносит лимон. Ковальски помнит его очень отчетливо – яркое пятно в их сером углу с еще более яркой этикеткой. На ней – три пальмы на фоне встающего из-за моря огромного солнца. Он никогда не был на море. Стать бы птицей… Он прижимает лимон к лицу и вдыхает запах – незнакомый, едкий и цитрусовый – а потом ест, впиваясь зубами, как яблоко, вгрызается в невыносимо кислую мякоть, жует вместе с коркой, а потом запивает горячей – почти кипятком – водой. Залпом. Падает и спит, долго-долго, с мутной головой. В понедельник ему на смену.

Горы грязной посуды. Ночные забегаловки, оглушительная музыка, пьяные крики, и нескончаемый поток одинаковых белых тарелок. К утру пальцы не гнутся, а в глазах рябит, да и платят немного, но за смену удается натаскать объедков. Брезгливости нет, как нет и стыда – весь мир, мир людей, которые могут себе позволить покупать еду – весь он существует где-то в ином измерении, как будто зазеркальном: близком и недоступном одновременно. Какое им дело до других людей, когда людям нет дела до них?

Иногда не везет. В очередном крохотном и стылом подвальчике Ковальски льет Шкиперу на голову воду из ковшика, тонкой струйкой, пока Рико его поддерживает. На голове кровавая рана. Шкипер молчит и не говорит, откуда она, как не говорит о том, где дневной заработок. И никто его не спрашивает. Ковальски думает только о том, что им нужен спирт, но перекись дешевле. Впрочем, и на перекись им не хватит. Ковальски деловито прижигает рану. Шкипер шипит, дергается, Рико ощутимо получает локтем в печень, но только крепче впивается жесткими пальцами. Ковальски сует пострадавшему в зубы импровизированный кляп. Сбоку, повыше виска, под жесткими волосами, на всю жизнь останется шрам.