Правда и кривда

Призрак, страшный призрак голода все это высосал из теплых лошадиных глаз, окружил их опухшими веками, и он же безобразными тенями висит над еще живыми костями, ожидая, когда они свалятся с ног. Выскочить бы из этой лошадиной каторги, заплакать, как плакалось в детстве, или хотя бы разнести в щепки костыли по Безбородько и его воровской кодле. В гневе и отчаянии Марко не замечает, как на его веки набегают слезы. Он сейчас бы попрыгал с конюшни, но сбоку снова к нему, беспокоясь, тянется высокий вислогубый конь. Надо и его утешить, хоть рукой.

— И Лорд узнает тебя, — подходит ближе старик, — помнишь его?

— Почему же не помню. Был огонь — не конь.

— На глазах сгорел огонь, только пепел держится под шкурой.

Конь воткнулся Марку в грудь, и мужчине припомнилась давняя пора щедрого разомлевшего лета, когда председатель колхоза забывает, что, кроме работы, на свете бывает и сон. Засыпать приходилось только в дороге, пока телега котилась от одного урочища к другому. Как-то в беззвездный вечер они выехали с дедом Евменом к дальнему полю, где люди круглые сутки работали возле молотилки. Собиралась гроза, продольные молнии разрывали, а поземные огнем отталкивали вверх почерневшее небо. Под их щедрые вспышки и грохот грома он спокойно заснул, а когда проснулся, услышал, как над ним шелестели колосья и дождь. Он еще спросонок не сообразил, что это дед Евмен на скорую руку сделал на телеге шалаш из снопов, еще не понимал, что делается вокруг, когда что-то темное и теплое приблизилось к нему. Он вздрогнул, подался назад и вдруг увидел, как возле крайних снопов на какой-то небольшой, округлой плоскости замерцал раз и второй раз измельчавший корень молнии. И тогда он понял, что это играет молния в лошадином глазу.

— Лорд, это ты? — обрадовался и засмеялся, совсем выходя из сна.

Напуганный громом, конь тихонько заржал, губами нашел тогда Маркову голову, прислонился к ней и снова заржал, а молния и дальше то и дело мерцала в его глазах…

Марко подходит к Лорду, который едва держится на ногах, гладит гриву и с болью смотрит на его большой глаз: неужели в нем навеки отыгрались вспышки молний?

— Дай своему баловню сенца, — дед Евмен из вспоротой наволочки извлекает жменю [29] сена и протягивает Бессмертному.

29

Жменя — горсть; количество чего-то сыпучего, что можно зажать в кулаке.

Марка поражает и дедова наволочка, и пучок сена с привядшим чабрецом, который чем-то напоминает вспышки молнии в лошадином глазу. Он, дрожа, с руки скармливает сено и быстро уходит с конюшни, хотя к нему из уголка еще отзывается доверчивомучительное ржание.

— Подожди, Марко, — настигает его у порога дед Евмен со своей подушкой в руках.

— Сенцо же осталось…

Эти слова, и наволочка, дрожащая в стариковских руках, и бескорыстная любовь деда Евмена, и его сочувствие голодной скотине окончательно режут сердце мужчине.

— Не могу, деда, сил не хватает смотреть на эти мучения, — и у Марка сжимается кулак.

— И я уже не могу. А сколько вертопрахов крутится возле колхоза, что-то глубокомысленно напевают, в блокноты записывают, где-то докладывают — и ничего… В сердце бы им все их записи врезать, чтобы каждая буква к живому делу влекла. Вот за какую я сердечную грамоту! Тогда кони будут с сеном, люди с хлебом, а ученые не с блокнотами, а с головами на вязах.

— Это вы, деда, все разоряетесь? Уже ученые чем-то не угодили вам? — проснулся за перегородкой Максим Полатайко и, зевая, округлил широкие губы.

— А ты, мошенник, все спишь? — возмутился старик.

— Кто там спит, когда на душе такие терзания, — удивился Максим и сразу же нырнул в сон с полной уверенностью, что в такое время никто из конюхов не может спать.

— Украл же сегодня этот сорванец где-то бобу для коней, а сам спит, как праведник, — старик даже с сочувствием кивнул головой на перегородку. — Да я уж и сам думаю, где бы что-то можно было выхватить для коней.

Что мог ответить на это Марко? С болью взглянул на деда Евмена, пожал ему руку и подыбал с тяжелыми мыслями на дорогу.

— Ты куда, Марко?

— К добрым людям.

— Просить помощи?

— Просить.

— И далеко собираешься? — какая-то надежда проснулась в голосе старика.

— Поеду колядовать к своим друзьям. Может, чем-то разживусь у них.

— Так я тебя на конюшенных лошадях повезу, они еще держатся на ногах. Куда же тебе с костылями?

— Спасибо, деда, но не хочу, чтобы вас потом Безбородько распекал. Вы уж здесь смотрите, потому что я, наверное, задержусь на день-два.

— Удачи тебе, Марко, — старик снял шапку и помахал ею вслед Бессмертному, который будто уменьшился после посещения конюшни.

Сегодня, как на зло, долго молчала дорога, только потемневшие оттаявшие липы изредка отзывались простуженными голосами грачей. Серенькое небо с невыразительными лоскутами туч иногда посматривало на землю измельчавшим глазом солнца и не знало, что ему делать: или сеять туман, или трясти крупу?

С вязками хвороста из лесу брели уставшие женщины, плечи их были согнуты, глаза устремлены в землю. И эта картина болью сдавила сердце Марка: она снова яснее всяких отчетов говорила, что село не имеет хозяина. Женщины подошли к Марку, поздоровались, выпрямились, но не сняли вязок с плеч, и теперь они были похожи на кучку кладбищенских обтрепанных крестов. Марку стало жутко от этого зрелища. Тяжелый свой крест молча несли женщины в войну. Но зачем его нести тогда, когда нет в этом нужды?

— Жены Безбородько, Мамуры и Шавулы тоже так стараются ради топлива? — спросил, изменяясь в лице.

— Где там, они живут на господских дровах и харчах.

— Таким привозят и из амбара, и из лесу.

— Это, Марко, еще не беда, мы все претерпим, — отозвалась вдова София Кушниренко, у которой до сих пор большие глаза светились детской голубизной. — Только бы наши сыны вернулись.

— Да у тебя же, София, нет сынов, — кто-то поправил вдову.

— Так у людей есть, — сказала с такой материнской тоской, что Марко аж задрожал.

— Ты, сынок, как-то выздоравливай скорее и забирай в свои руки наше хозяйство, осиротело оно теперь, совсем осиротело, — вдова ближе подошла к Бессмертному и голубой, детской печалью смотрела ему в глаза.

Как раз на дороге показался старенький грузовик. Женщины сошли на обочину, а Марко поднял вверх костыль. Машина заскрипела всем скелетом, остановилась, из кабины выглянуло угловатенькое лицо Галины Кушниренко, младшей Софьиной дочери. И хоть улыбка дрожала на шероховатых с милой окантовкой губах девушки, но в ее необыкновенных, дымчато-сизых глазах, затененных берегами густых ресниц, лежит грусть.

— Добрый день, Марко Трофимович. Вам далеко?

— Прямо да прямо, на самый край света.

— На самый край нельзя — война остановит.

— А может, пока доедем, она и закончится.

— Тогда поехали, хоть и нагорит мне от Безбородько, — снова улыбнулась окантованными устами, а в глазах, как и раньше, стояла печаль.

Лицо Галины, если рассматривать каждую его часть, не было красивым: и скулы, и широковатые щеки, и обычный, не утонченной работы нос — казались будничными. Но в эти будни таким праздником входило надбровье и размашистые, беспокойные брови, непривычная сизость глаз и пухлая доверчивая свежесть губ, что каждому, кто смотрел на девушку, сразу становилось хорошо на душе.