Правда и кривда

— И то правда, — сразу согласилась вдова. — Только будьте осторожны. Непременно справочку захватите с собой, что тот чертов баламут оставил. Как раз теперь будет полезной. Я вам что-то поесть приготовлю.

— Не надо.

— И не говорите такого, — вдова бросилась к амбару, а он тупо посмотрел на ее тугие ноги, которые розовели из-под широкой юбки, и вздохнул.

— Чего так вздыхаете? — из-за плеча глянула на него вдова, остановившись.

— Нелегко идти от вас, — потупил взор вниз.

— Благодарю на добром слове. А я, грешным делом, думала, что вы хуже. Теперь не удивительно растеряться, как вы растерялись. Но и это должно пройти, — она подошла к Поцилуйко, впервые доверчиво прижалась к нему, посмотрела в глаза и метнулась к амбару.

В это же утро с ее сумкой, с ее харчами Поцилуйко оказался у начальника украинской полиции и заявил, что Василина Вакуленко держит связь с партизанами.

— Хорошую имели любовницу, господин Поцилуйко! — так сказал о Василине, будто ее уже не было на свете. — За нее и вы бы могли потанцевать на веревке, — встал из-за стола Крижак. — Спасибо вам. Теперь, когда вы неофициально начали работать на нас, можете выбрать уже и официальную должность.

— Нет, — испуганно замахал руками и отшатнулся назад Поцилуйко.

— Как хотите. На принужденном коне не наработаешь, — снисходительно сказал Крижак. — Но рано или поздно придете к нам, потому что сегодня вы сожгли последний мост к тому берегу, — махнул рукой на стену позади себя.

Поцилуйко вздрогнул, его болезненное воображение нарисовало в темноте изуродованный мост в огне, а слова начальника холодными мурашками расползались по всему телу.

Ведь его, Поцилуйко, мысли не шли так далеко, как сейчас сказал начальник полиции. Думалось не о последнем мостике, не о двух берегах, не о двух мирах, а лишь об одной женщине в этом мире, которая может опозорить его. И он, трясясь за свой поступок, здесь, в кабинете начальника полиции, молча клялся, что больше никогда-никогда не заглянет сюда. Скорее бы только закончилась вся история с вдовой.

Широко без стука отворились двери, и на пороге кабинета остановился длиннорукий, придавленный сутулостью немец, тяжеловатая голова которого поражающе нависала над туловищем. В крупных морщинах его лица притаились тени и звериная жестокость. Но не фигура фашиста поразила Поцилуйко, даже не звериные черты лица, а страшный дух анатомички, мертвой крови, который шел от длиннорукого. Фашист бросил Крижаку несколько слов по-немецки, стрельнул глазами и вышел, а Поцилуйко чуть не вывернуло: ему до сих пор казалось, что перед ним стоял не человек или его подобие, а смерть в форме.

Крижак посмотрел на него, засмеялся:

— Стошнило?

— Стошнило. Кто это? — кивнул головой на двери.

— Дух нашего гестапо. Этот железом, огнем и пальцами, видели, какие они у него, выжмет из тела каждую каплю жизни. Смотрите, не попадитесь ему.

Рвота подступила к горлу, но Поцилуйко как-то победил себя, чтобы не рассердить начальство.

Вечером он вернулся на хутор, покружил вокруг дома вдовы и, будто не своими пальцами, постучал в окно. Скоро отворились двери, и из сеней повеяло духом осенней калины.

— Как ваши дела? — приветливо встретила его Василина.

— Будто ничего… Встретился с добрыми людьми, — ответил на удивление спокойно и, плотно поужинав, улегся спать.

Через два дня, когда Поцилуйко не было дома, полиция арестовала Василину. Хуторяне, как только он появился на хуторе, посоветовали ему подыскать другое укрытие, потому что черные вороны искали и его. Поцилуйко внимательно выслушал их и пошел к вдовьему жилью, чтобы взять что-то на дорогу. Не засвечивая лампу, он с кадки выбрал сало, с полки для посуды взял почерствевший хлеб и вышел в сени. И здесь привядшее благоухание калины на миг ошеломило его, потому что вспомнилось, как вдова приносила ягоды из лесу… Вот, несомненно, и все, что осталось от нее. Он в последний раз переступил порог остывшего дома, и враз навстречу ему из тьмы качнулась фигура Василины. Поцилуйко задрожал от ужаса, наволочка с харчами выскользнула из рук. Он спиной уперся в косяк, и одно слово стоном выхватилось из груди — ты!?

Но никто не ответил ему. Только спустя какую-то минуту Поцилуйко понял, что навстречу ему подалась не Василина, а ее распятое платье, которое срывал с металлических прищепок осенний ветер. А какие металлические крючки распинали теперь саму Василину?..

Несколько лет прошло с того страшного времени. Поцилуйко избавился от опасного свидетеля, но не избавился от тревоги: а что, если Василина осталась жива и не сегодня-завтра вернется из какого-нибудь лагеря смерти? Правда, она, наверное, ничего не знает о том, кто отдал ее в руки полиции. Но может случиться так, что однажды схватят и Александра Крижака. А тот, спасая свою шкуру, начнет топить всех, кого можно утопить.

Страшная мука, взятая за первую фальшивую справку, до сих пор молола его душу. Об этом и сейчас напоминал мешок, лежащий за плечами. Если бы знал человек, что судьба готовит ему через какой-то промежуток времени, тогда бы десятой дорогой обошел сомнительные дорожки и имел бы такую чистую печать, как сердце ребенка.

Конь крушит и крушит копытами замерзшие лужи, брызгает из них водой, а память Поцилуйко брызгает тем, что навеки хотелось бы стереть, выжечь из тела. Если бы на свете, были такие огни… И он снова клянет войну, будто она виновата во всем, и снова, как сети, плетет и разбрасывает мысли, как ему по-настоящему ухватиться за ветви жизни, как вписать в свою биографию если не подвиги, то хотя бы такие поступки, которые могут вынести его на гребень. Разве же его ум не понадобится еще в каком-то деле? Разве его бывшие заслуги хотя бы сяк-так не залатают его растерянности в войну? Разве же не он первым из шкуры лез, разрушая хутора и те дома, что отдалялись от сел. Мороки тогда было с дядьками, а особенно с тетками: то у них не было древесины на новую постройку, а старая еще бы постояла, то новое место не нравилось, то еще что-то выдумывали. Тогда он собственной персоной сел на трактор и поехал к самым ярым. У него недолгий был разговор с ними — бечевой заарканил сруб, крикнул трактористу: «готово», трактор заурчал, напрягся, а хата, как живая, тронулась за ним, скособочилась, ойкнула и развалилась на груду дров. И в этом селе он снес не одно жилище. Правда, тогда кляли его бабы, как проклятого, даже в глаза придурком называли, но план был выполнен с опережением графика. Дядька только припеки, так он и черта сделает, не то что другую хату.

Поцилуйко оглянулся, будто должен был встретиться с прошлым. Но вокруг увидел только наросты землянок и расстегнутое, кое-где огражденное жердями мелкодворье. Около конюшни показалась человеческая фигура. Когда конь поравнялся с нею, она властным движением остановила его.

— Стой! Кто едет?

— Это я, товарищ Дыбенко! — узнал голос деда Евмена и невольно поморщился.

— Кто «я»? — недоверчиво спросил старик.

Поцилуйко соскочил с саней, подошел к старику.

— Добрый вечер, дед Евмен! Разве не узнаете?

— А чего бы я должен тебя узнавать? Показывай документы.

— Какие документы? — возмутился Поцилуйко. — Что с вами, дед?

— Не то, что с вами! — отрезал конюх.

— Неужели не узнали меня, Поцилуйко?

— Поцилуйко? Это того, что до войны был аж секретарем райисполкома?

— Того самого, — не уловил в голосе старика презрения.

— И того самого, который войну пересидел на харчах вдов и сирот?

— Как мог, так и пересиживал, — рассердился Поцилуйко. — Какое вам дело до меня?

— Даже большое, — старик проворно ощупал карманы Поцилуйко. — Оружия, значит, нет?

— Зачем оно вам? — пришел в себя Поцилуйко.

— Чтобы ты часом не стрельнул в старика. Кто же тебя знает, в какого черта ты превратился за войну… Ну-ка, показывай документы.

Поцилуйко зло полез в карман.

— Брони вам хватит?

— Брони? За какие же такие заслуги достал ее?

— Это уже не вашего ума дело.

— Глядите, каким вельможным стал! А не великоват ли у тебя довесок ловкости к уму?