Правда и кривда

— Не стоит.

— Чего там не стоит, пусть знает человек правду, — отозвался Гайшук.

— Кто секретарствует теперь у нас?

— Иван Борисенко.

— Черный, как цыган, — снова подал голос дед Евмен. — Когда впервые приехал к нам и начал своими глазищами осматривать все руины и все наше благосостояние, мы чуть ли не все сразу и решили: «Этот, глазастый, будет драть и со скота, и с людей, и с земли. Ничего не пропустит, никого не пожалеет, чтобы без орденов не ходить». И что ты думаешь, Марко? Все ошиблись. Ордена он и за войну имел, не надо было их из планов выжимать. Мужчина он оказался крепко душевный, а не печеночник. Ну, а глаза до сих пор имеет строгие, даже когда смеется. Это уж природа!..

Под вечер к землянке на забрызганном коне подъехал участковый милиционер. Пока он вытирал коня и подвязывал ему изгвазданный хвост, то успел рассердиться и в землянку спускался исполнять служебные обязанности не в безоблачном настроении.

— Здесь живет партизан Марко Бессмертный!? — ударил каблуками на пороге, отдал рукой честь, а глазами угрозу.

— Здесь живет солдат Марко Бессмертный, — встал навстречу участковому.

Костыли немного подействовали на гостя, он уже спокойнее осмотрел Марка, крутнув головой, и снова приложил руку к картузу:

— Честь имею — участковый милиционер Дорошенко. Значит, здесь живет солдат? А действия — партизанские?

— В зависимости от времени, обстоятельств и сил.

Ответ понравился участковому, и в его грозных глазах теплее сверкнули искры цвета недозрелой смородины.

— Правильно, служба! Сам так действовал — в зависимости от времени, обстоятельств и сил. Так поговорим душевно?

— А разве выйдет у нас душевно?

— Кусаешься, служба?

— Где там кусаться — дрожу перед него величественностью протоколом.

— Так и надо, — одобрительно кивнул головой. — Перед ним и генералы дрожат.

— В их чине перед протоколом страшнее.

— Ты, служба, оптимист! — засмеялся участковый. Подследственный начал ему нравиться. — Давно воюешь?

— Это тоже для протокола?

— Нет, для знакомства.

— Тридцатого июня сорок первого года стукнулся с десантниками. С того времени и пошла жизнь с переменным интересом: то меня били, то я бил.

— Раны болят?

— Нет, ноют.

— Хоромы для них не подходящие. Древесину свою быстро порубишь на дрова? — посмотрел на костыли.

— К весеннему Николаю.

Участковый удивился:

— Почему такая точность?

— Потому что люблю сеять гречку.

— Гречку, говоришь!.. Как она только пахнет! — призадумался и нахмурился милиционер. — Довелось мне в сорок первом обороняться на расцветшем гречище [41] . Минометы бьют — спасения нет, осколки фыркают, как чертова начинка, а гречка аж гудит от пчел и так пахнет, будто сама на меду вырастает. И еще я тогда впервые заметил, что пчелы в войну и ночью работали.

41

Гречище — гречневое поле.

— Как и народ, — тоже призадумался Марко.

— Истинно, как народ! Хорошо сказал! — уже с приязнью взглянул на подследственного. — На том медосборе и подкосило меня. Когда пришел в себя, стебли гречки показались большими-большими; на них опять-таки вели хозяйство пчелы, собирали мед уже не здоровым, а раненым. Что же у тебя, служба, с Безбородько вышло? Конфуз?

— Думаю, для Безбородько.

— Опровергаете факты?

— Нет, утверждаю. Вынимай протокол.

— Пока что послушаю так, — милиционер не торопится расстегивать планшет, а сам присматривается к Марку. — Будем говорить как солдаты одной судьбы?

— Вон как! Тоже хорошо сказал. Да, будем говорить языком солдат одной судьбы. Слушай…

Когда Марко закончил свой рассказ, участковый молча встал, вышел из землянки и скоро вернулся с бутылкой явно медицинской формы. Он сам нашел две глиняные стопки, наполнил их и произнес единственный тост:

— За правду, какой бы она ни была!

— За правду! — с признательностью посмотрел на него Марко.

— А больше мне пить не положено. С этим бывай здоров, Марко Трофимович. Заеду на весеннего Николая: вместе пойдем сеять гречку! Согласен?

— Спасибо.

В колхозе участкового озабоченно остановил Безбородько, с чувством пожал ему руку:

— Как оно дела?

— Вы что имеете в виду? — официальным тоном спросил участковый.

— Спрашиваю, как мои дела!

— Как в «Интернационале», переведенном на украинский язык.

— Не понимаю.

— С охотой объясню. Там есть гениальные слова: «А паразитів жде біда!» Все уже в «Интернационале» было предусмотрено.

— Верно, голубчик, — по-своему понял Безбородько участкового. — Не что другое, а беда ждет Бессмертного. А как же иначе?

XX

Кони, тяжело дыша вспотевшими подмышками, подъехали к скверику, за которым белел дом райкома, огороженный живоплотом, и сами остановились у живой изгороди.

— Знают дело! — обернулся к Марку Мирон Шавула, который погонял конями. Замохначенная улыбка неровно расползлась по косматому лицу кладовщика, а в мелковатых зрачках вспыхнуло злорадство. — Значит, приехали! Тут, в партийном доме, и отмолотят тебя, Марко, без церемонии отмолотят, как сноп сухого гороха, чтобы не был таким умным! О! — люто крутнул над головой кнутом.

Марко поморщился, презрительно охватил все кособокое удовлетворение, просматривающееся не только в пьяноватых глазах и туго натянутых, без единой морщины губах кладовщика, но и в плотных пучках разноцветной щетины, которой Шавула в войну набавлял себе возраст.

— Радуешься, Мирон?

Кладовщик на мгновение прикрыл злорадство широкими веками, подобными столбам, а когда они снова метнулись вверх, то уже смех светился в мелких зрачках и больших белках.

— Спрашиваешь, радуюсь ли? Да не очень веселюсь, но и не крепко печалюсь — незачем, гы-гы-гы… — так засмеялся, будто вытрясал смех из пустой середины.

Марко, прислушиваясь к такому непривычному хохоту, похвалил кладовщика:

— А хорошо ты гигикаешь.

— Как умею, — не знает Шавула обидеться или удивляться. — А спросить бы, Марко, почему?.. Хоть мы и живем в одном селе, хоть ты мне где-то в седьмом или восьмом колене даже родней приходишься, но от тебя я никогда доброго слова не услышал. Не правду говорю?

— Правду, Мирон, — охотно согласился Бессмертный. — Как-то ни добрых слов, ни душевности никогда не было между нами, никогда, и навряд ли скоро будет.